Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Он полюбил тогда Приднепровье и мечтал уже не на службу к польской короне — сюда вернуться. Он напечатал во Франции «Описание Украины», выпустил и восемь карт, гравированных известным голландским художником Гондиусом, а наш Козак Мамай один отпечаток тех карт, красками расписанных, отнял как-то у польского военачальника в бою на Желтых Водах: паны с этими картами в руках грабили богатства Украины.

Видел когда-то Мамай у покойного Богдана и большую Бопланову карту Польши: ее развернул гетман, принимая королевских послов, и карта сия лежала перед ними как угроза…

Но Боплана в ту пору близ Днепра уже не было: оставив службу в Войске Польском, где имел чин капитана артиллерии, он вернулся во Францию, в Руан, возможно потому, что, предчувствуя близкое начало на Украине новой вызволительной войны, воевать против народа нашего больше не желал…

А сейчас, в гетманском узилище, он Козаку приснился.

Еще молодым, подвижным и ловким снился, каким был, когда строил для поляков в Калиновой Долине две крепости, — паны полагали замкнуть ими подходы к городу Мирославу.

Во сне и повстречались ненароком.

Сбросив мундир капитана артиллерии, в треуголке с ярким пером, в зеленом французском кафтане, в жабо, в красных чулках, в долгогривом парике «алонж», Боплан шел после обедни в доминиканском монастыре, хищно нависавшем с горы над Мирославом, и задержался среди зарослей калины.

Было ему, наверно, приятно глядеть на чашу калиновых кустов, на белые кисти, на белые, круглые, о пяти углах, лепесточки, целомудренные и прохладные, с алмазами росы в каждом соцветии.

И снилось Мамаю, будто бы он сказал:

— Сей цветок изобразить бы на гербе Украины: у иных народов калиновый цвет означает мир.

Поглядывал Козак Мамай на горбатый нос француза, тяжелый подбородок и вдруг понял во сне, что вовсе то и не Боплан, а молодой запорожец при степной фигуре, Филипп Сганарель, иль Пилип-с-Конопель…

И, проснувшись еще до зари в темнице, Козак, очей не раскрывая, лежал на соломе, и виделся ему простой белый цветок, что вот только-только приснился.

Приглушая грусть о минувшем, а о близком будущем начисто позабыв, Мамай лежал и слушал, как Ложка возится в норе, и думал про Пилипа…

Зачем не расспросил об утраченном друге?

Об его жизни в Руане?

Об его последнем дне?

Не успел даже узнать: ради чего прибыл сюда тот Пилип-с-Конопель? Почему оставил родной край, свою прекрасную Францию?

47

Про Пилипа-с-Конопель, скача с ним рядом на диком тарпане, думал и Михайлик, оттого что по сердцу пришелся чем-то нашему ковалю сей чудной запорожец — с его блестящими глазами, быстрой и забавной речью чужестранца, с его книгами, в которых таилось неведомое, с магическим образком панны Кармелы, мысль о коей не оставляла Михайлика, будто успел он за те часы встретить ее, узнать и полюбить.

Ему хотелось хоть словечком перемолвиться с Пилипом, однако не очень-то наговоришься, летя галопом без отдыха — о́хлябь на диком тарпане, ибо спешили они к Мирославу, в город, что остался верным народу, в город, где надеялись встретиться с Мамаем, где жила та дивчина, Кармела Подолянка, которую подстерегала какая-то неведомая беда, упредить о том панну мог лишь сей француз, — и вот сейчас, к тому городу торопясь, они успели уже за ночь отмахать немало долгих и трудных верст.

Ночь была пасмурная, безлунная, глухая, уже ни звездочки на небе не осталось, и всадники под водительством неутомимой Явдохи, едва не сбившись с пути, мчались вперед не так уж, пожалуй, уверенно и быстро, однако и не наобум: желанный город, Мирослав, притягивал к себе путников сильнее да сильнее, поелику были они там нужны.

Где-то по левой руке зашуршала камышом речонка, а речки на своем пути они не ждали, и Явдоха приказала взять малость вправо и ехать потише, потом велела остановиться и замерла, к чему-то прислушиваясь.

Она уж собралась было двинуться дальше, да тихо заржал поблизости чей-то конь.

Едва слышно звякнула сабля.

Глухо в предрассветном тумане, словно из-под земли, долетела чужая речь. И вдруг совсем рядом кто-то окликнул по-козацки, по-нашему, вот так:

— Пу́гу-пу́гу!

— Козак с лугу! — не сдержавшись, привычно ответил на запорожский привет старый Петро Гордиенко, как привык он за десятки лет козацкой жизни отвечать на оклик: «пугу-пугу!»

— Какой козак? — спросил тот же голос, и был он столь высокомерен, что Михайликова матинка шепнула:

— Однокрыловцы!

— Какой козак? — спросил еще раз тот же неотвязный голос.

Гордиенко ответил:

— Наш козак, пане брате.

— А какое сегодня гасло?

— В печи погасло! — огрызнулся Гордиенко: ведь нынешнего условленного пропуска однокрыловцев они, понятное дело, знать не могли.

И тут же прогремел выстрел.

— К оружию! — крикнула матинка.

Без единого выстрела, ибо расстояние до напавших было слишком мало, наши путники кинулись на врага и лишь тогда в ночном тумане разглядели, что перед ними — не дозор гетманцев-желтожупанников, а немалый отряд наемного войска, немцы, сербы, а может, и поляки, с несколькими однокрыловцами во главе.