Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Если в обозе вдруг не хватит пороха, — продолжал архиерей, — я велю тебя повесить на Замковом майдане ребром на крюк! — И достопочтенный владыка так сказал это, что Пампушку бросило в жар, затем что хорошо знал он: Мельхиседек шутить не любит. — Ребром на крюк! — повторил архиерей. — Велю повесить.

— Этакого пана?! — опять не сдержавшись, отозвался Михайлик, а мать ущипнула хлопчину за руку. Но тот без тени насмешки спросил: — Такого тяжеленного пана повесить?

Все захохотали.

Засмеялся и сам архиерей.

Не смеялся только Михайлик, — он не смеялся еще никогда в жизни.

— А зачем ты важный такой? — заметив это и насупив светлые, похожие на усы, лохматые брови, притворно сердясь, спросил епископ.

— Отродясь он у меня такой, — ответила за хлопца матинка.

— Я сам, мамо, я сам, — повел плечами парубок.

— Но все же, голубь мой, как ты сюда попал? — еле сдерживая улыбку, спросил епископ: ему вдруг захотелось что-нибудь узнать об этом простодушном богатыре.

— Вы же сами, владыко, пригласили меня сюда! — от души дивясь несуразности вопроса, ответил парубок и пощупал свой распухший от падения в полете и уже довольно красный нос, затем что ему снова показалось, будто он опять летит куда-то, но не вниз, в ту канаву, а вверх, только вверх, взмывая на сильных крыльях, кои росли и росли у него за спиной, не на гусиных или лебединых, а, как мы сказали бы теперь, на крыльях духа, — хотя, правда, Михайлик довольно ясно чувствовал, словно бы весь он быстро обрастает перьями, такие мурашки бегали по всему телу, — и он, как все юноши, впервые потерявшие голову от любви, уже не боялся ничего на свете. — Это ж вы сами позвали меня сюда, владыко, — повторил Михайлик, подходя спокойным шагом к архиерейскому столу.

— Я? Тебя? Позвал? — удивился епископ.

— Пригласили, владыко.

— Когда же?

— Вы сами велели привести меня к вашему преосвященству.

— Не помню.

— Вы же приказали поймать и привести меня сюда, панотче. Но… я сам себя поймал. И вот я здесь! Пришел.

— Зачем?

— Так то ж был я! — простодушно признался Михайлик.

— Ты? Где был? — делая вид, будто ничего не понимает, спросил архиерей.

— Это же он, вот этот голодранец, схватил у Подолянки золотой кубок! — выскочил и Пампушка.

— Ага, это я, — с готовностью подтвердил Михайлик.

— Да, это мы схватили, — подтвердила и матинка.

Мельхиседек и на этот раз не мог сдержать невольную улыбку.

Да и все улыбались доброжелательно.

Почему?

Кто знает…

Может, сей простосердечный хлопец, никому не известный здесь, вдруг чем-то привлек отцовские сердца суровых людей.

А может, то матинка его, немного странная и чуть смешная, умилительно кроткая в своей материнской тревоге, в заботе, может, это она, к сыну душой прикипая, тронула каждого, кто видел ее там.

Не знаю…

Но все улыбались.

19

Только пан Пампушка вдруг спросил у владыки:

— Прикажете взять?

— Кого взять?

— Этого молодого дерзилу.

— Куда взять?

— В темницу.

— Зачем же меня брать? — спросил Михайлик. — Хотите меня сожрать, пан Куча, даже не спросив, как зовут?

— Зовут его Михайликом, — буркнул Пампушка-Стародупский. И добавил — Я всегда знаю, кого как зовут. Я всегда знаю, что́ делаю, кого беру, кого глотаю: не жди ничего путного от пса приблудного. А этот Михайлик…

— Кто ты такой? — спросил у парубка епископ.

— Пока еще никто, — грустно ответил хлопец.

— Где ты живешь?

— Пока еще нигде.

— Зачем же ты бесчинствуешь?

Михайлик, робея перед его преосвященством и зная свою вину, промолчал.

— Зачем ты схватил кубок?

— Затем, что кубок золотой! — быстро заключил Пампушка.

Михайлик еще сильней смутился, растерялся, вспыхнул, осерчал.

Но юношеское смущение снова взяло в нем верх, и хлопец, уставясь глазами в архиерея, так по-детски вспыхнул, и затаенная улыбка изнутри осветила покрытое золотым пушком лицо, тронула губы, сверкнула перлами зубов и так зажгла ему зеницы, аж сердце екнуло у старого архиерея, — своих-то детей у него не было никогда, — и все в покоях улыбнулись парубку, затем что не улыбнуться не могли.

И владыка сказал ему:

— Возверзи печаль твою на господа… — и снова спросил — Но зачем же ты схватил тот кубок? Ну? Скажи!

— Я и сам не знаю, как то все сталось, — просто ответил хлопец.

— Ты, вишь, посягнул на честь Ярины Подолянки! — тоненько протрубил пан Хивря, кивнув на племянницу архиерея, которая опять внесла поднос со столетней терновкой и стояла тут же, спокойная, величавая и, казалось, уж вовсе не обескураженная тем переполохом.

— Я? Посягнул на честь? — степенно переспросил Михайлик. — Я?.. Так это ж хорошо!

И просиял.

— Я это поправлю, — сказал парубок.

— То есть как? — спросил сбитый с толку епископ.

— Улажу.

— Не понимаю.

— Я женюсь на ней, — стараясь не смотреть на Ярину, простодушно провозгласил Михайлик.

— Ого?! — вырвалось у панны Подолянки.

— Бултых, как жаба в болото! — пискнул Хивря.

— Мы женимся, — с достоинством подтвердила и святоха Явдоха.

— Так безотлагательно? — спросил епископ, торопея от удивления перед нахальным хлопцем.

А все захохотали.

— Здравствуй, девонька, я твой жених? — хихикнул Хивря.