Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

И, в своей простоте выбирая рушник, на коем ему хотелось бы стоять под венцом («та ми з тобою на рушничку стояли, та ми з тобою присягу мали»), Михайлик все-таки шел за матинкой по базару, на другую сторону его, почти нигде не останавливаясь.

Остановился он только возле деда Копыстки, цехмистра нищих старцев, ибо пройти мимо не хватило сил: старый Варфоломей Копыстка торговал веретенами и сопилками.

А сопилки те…

45

Ого, сопилки те славились не только в Калиновой Долине, вот и стояла подле Копыстки любопытных толпа немалая.

Варфоломей играл на своих сопилках, а как было еще рановато и старик не успел совсем упиться горилочкой, он играл в таком азарте, словно пела то душа народа, потом бросал сопилку на кучу таких же, и, пока был трезвым, этот необойдикорчма беседовал с охочими послушать.

— Скрипку, должно, черти выдумали, — говорил старик, — а на сопилочке играл сам святой Петро… — И Варфоломей рассказывал о дудариках, о сопилках, о разных голосах: какие из привяленной ольхи, какие из клена, а то из бузины, из калины, и у каждой свой голос. — Да вот послушайте! — И снова играл на той или другой, чтобы люди знали, чем отличается здешняя сопилка от карпатской скосовки, о коей поется в песне: «Гей, на високій полонині вітер повіває! Гей, там сидить вівчар молоденький, на сопілці грає…» — И он наигрывал мелодию гуцульской песни, а люди слушали и ждали — то ли беседы, то ли переливов новой сопилки, и с досадой уставились на пана Кучу-Стародупского, который, по базару слоняясь и во все, что там видел, вмешиваясь, преважно, или, как мы теперь сказали бы, авторитетно, молвил:

— Кому они теперь нужны, твои сопилки!

— Э-э, нет, пан Куча! Сопилка — штука нужная. Даже во время войны! — И цехмистр нищих старцев, лицо в городе не последнее, отвернулся к слушателям, которые уважали его слово, и продолжал: — Когда я нарезаю кленовые палочки для сопилок весенними ночами, как защебечет соловей, то и песни льются из них легкие, соловьиные. А те, что беру днем, те громче, басистее, как полуденный клекот орла. А для жалостных песен нарезаю палочки осенью — из калины…

— Жалостные теперь — ни к чему! — изрек обозный.

— А веселые? — спросил кто-то из толпы.

— Веселые тем паче.

— А какие ж вам надобны?

— Никаких.

— Ого! — ехидненько заметил дед Копыстка. — Да ведь людям рта не заткнешь.

— Ты лучше свой побереги!

— Он у меня прездоровый, что у сома, — улыбнулся Копыстка и, насмешливо поглядывая на пана Пампушку, стал откалывать на кленовой сопилочке такого веселого комарика, а там и козачка, и полтавочку, и цыганочку, и бурака, и метелицу, и еврейского трындика, и польский краковяк, и молдаваночку, — и шесть пальцев свирельщика так быстро и ловко бегали по ладам сопилки, что кое-кто и в пляс пустился, а кто за соседку уцепился, чтоб и самому не закружиться, а потом бросились наперебой покупать сопилки у деда Копыстки, кому какая пришлась по душе, кроме разве той, что всегда оставалась у него в руках (сопилочка из калинушки, ясеневое донышко), его излюбленной, с коей он не разлучался, почитай, лет тридцать, играя на ней грустное, печальное и божественное.

Едва совладала матинка, оттащила сынка своего любопытного, как вступили они в царство съестного, голоднехонькие, и, хоть уж вставала над городом, как сказал на раде пан обозный, угроза голода, — на базаре в тот день всего было вдосталь…

Так по крайней мере казалось Михайлику и его матинке.

Только казалось!

Ибо в городе уже не хватало соли, и мелкой черноморской, и каменной закарпатской, и величковской, которую привозили из Польши.

Хоть томились еще посреди базара бычки и телки, овцы, свиньи, но мяса в городе вот-вот могло не стать.

Много и зерна продавалось на базаре в ту субботу. Стояли ряды возов — с сеном, пенькой, овсом и хмелем. И кули с мукой, и мешки с крупой, и камни желтого сахару, и дуплянки меда, и всего было много, и вряд ли кому могло прийти на ум, что припасов для такого большого города недостаточно, и людям казалось, что на мирославском базаре все есть, чего душа пожелает, лишь бы деньги…

У Михайлика с матинкой, кроме забытых в кармане черепков от разбитого горшочка, ничего не было, вот они, голодные, и проскочили поскорее мимо палаток, чтоб не видеть и не нюхать, а то били в нос там всякие борщи — гетманский с ребрышками, и черниговский — с лесными кисличками, и киевский, сваренный на хлебном квасе с курицей да бараниной, и постный архиерейский (на курином бульоне!) с жареными карасями, с грибами, с оливками, с лучком, с перчиком…

Михайлик, как мог, спешил на тот берег базарного моря, но запахи и волшебные видения преследовали его все больше и больше, ибо тут было и пареное, и жареное, и мясо, томленное по-шляхетски, и галушки из телячьей печенки, и жареная тарань с медом, и колбаса из рыбы, и на панский вкус — налимья печенка, и, конечно, вареники, и саламата, и коржи с маком, и мегелики с квасом, и сластены, и медовики, и хрусты, и марципаны, и еще немало всякой всячины, коей никогда не пробовал не только наш Михайлик, а даже и мы с вами, мой терпеливый читатель.