Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

А где-то там, в конце майдана, люди все прибывали и нажимали сзади на тех, что столпились у возвышения, однако все более властно тишина охватывала базар.

Разве что в самом дальнем конце его все еще гомонили запоздавшие зрители, норовя протиснуться поближе к подмосткам, да ржала несознательная лошадь, да визжали в мешках глупые поросята. Но это была уже подлинная звонкая тишина: нынче должен был погибнуть, павши в смертельном поединке с курносой, всенародный любимец Климко, сегодня, сейчас, вот-вот…

Климко-Прудивус на сей раз одет был в рваные штаны, в латаную-перелатаную рубаху, горемыка из тех, у кого нет ни хлеба, ни хаты, кто снова вынужден слоняться по шляхам ордынским, но полям килиимским, убегая от глумления, от работы на пана по пяти дней в неделю, от грабежа, от насильного ополячивания, от рабства и неволи, что в ту пору кровавым терном снова опутывали тружеников славянского мира — чехов, хорватов, россиян, украинцев, поляков, — да, да, и простых поляков, о коих писал один очевидец, побывавший тогда в панской Польше: «Холопов, существ с изможденными лицами, не считают людьми, а скотиной. Шляхта… отнимает у них поля… обременяет поборами, сбирает деньгами большие взыски, бросает в тюрьмы, бьет, мордует, подрезает жилы, что скотину клеймит… пьет их кровь и пот».

Так маялись у своих панов неимущие поляки.

А что вытворяло оно, это польское панство, с украинцами, схизматиками, презренными рабами!

И вот такой Климко, голытьба украинская, голодный, оборванный, оставив родное жилище, удрав от панских плетей, щедро раздаваемых с благословения гетмана Однокрыла, Клим хочет стать козаком, но сызнова попадает в беду, должен служить богачу, придурковатому Стецьку, желтожупаннику, готовому все козачество превратить в хлопов…

Стоят они вдвоем — лицом к лицу. Стецько-пан и Климко, его рабочая скотина.

Разглядывают друг друга.

Внимательно.

Молча.

Настороженно.

Но вдруг… Они еще ни слова не обронили… вдруг на майдане раздается смех, и тут же полны хохота катятся по всему базарному морю.

Он был уморителен, сей наймит Климко: великий актер той поры, Прудивус владел уменьем, даже ни слова не молвив, долгое время пребывать в молчании, всем своим существом, лицом и телом являя ужас или растерянность, лукавство или торжество победы, пока зрители тем временем изнемогали от хохота.

Смеялись и сейчас. Но… не о голову Климка разбивался на сей раз бешеный шквал.

Да и смех был недобрый, язвительный, злой.

А у самого Климка-Прудивуса уже подергивался длинный, почти до самого пояса, ус, разгорались глаза, и немало усилий он прилагал, чтоб тоже не расхохотаться: весь майдан так смеялся, что у толстопузых, стоявших возле подмостков, впереди всех (ибо только в работе да в бою они оставались сзади), лопались гашники, а у молодиц от хохота трещали крючки на юбках.

Но что ж там деялось?

Сотоварищ Прудивуса, толстый и низенький пожилой спудей, Данило Пришейкобылехвост, что превращался на время представления в придурковатого пана Стецька, ничего не разумея, недоуменно озирался, отчего становился еще смешнее, и хохот гулял еще более буйными волнами, а ему все было невдомек, что хохочут как раз над ним.

Но почему? Почему хохочут?

53

А случилось там вот что.

Тимош Юренко, прелукавый спудей, готовя Данила Пришейкобылехвоета к последующим злоключениям Стецька, силком обрил ему сегодня поутру голову, хоть Данило и не знал — зачем.

Данило Пришейкобылехвост был и сроду, не сглазить бы, кругленький, а Прудивус еще подложил ему в штаны большую подушку, и Данило не смекнул и тут — зачем? Хоть он, правда, не больно и задумывался над этим, ибо Прудивус всегда верховодил бродячими лицедеями, кои признавали превосходство остроумного и жизнерадостного парубка, потому-то Данило, бедняга, и терпел в сей проклятущий день все затеи Прудивуса, ибо кто ж мог предвидеть все то ужасное, что там случилось потом.

Он приладил Данилу и усы искусственные из свиной щетинки, поверх его собственных — так, что они кололи губу, и Пришейкобылехвост, сам того не замечая, прекомично теми усами шевелил.

Да и одевал Прудивус на сей раз Данила тоже старательней, чем когда-либо, но опять же — не молвил ни слова: зачем они нужны, эта зеленая черкеска с желтыми отворотами, малиновый пояс, красный жупан?

Набелив лицо Данилу и намалевав яркие губы, Прудивус залепил ему смолой два передних зуба и на том дело кончил.

Когда ж Данило, превратившись в Стецька, силой обстоятельств, загодя Прудивусом предусмотренных, вышел на край подмостков, против него на березовом пне очутился всесильный пан Куча, и люди нежданно увидали забавное сходство двух слизняков, пана Стецька и пана Кучи, что и подняло властную волну смеха, всколыхнувшего весь базар, смеха, на который и возлагал надежды Прудивус, когда прознал о том, что обозный с гайдуками намерен налететь сюда, и взялся точить супротив вражьего наскока самое страшное оружие — смех.