Козел отпущения

-- Ты должен сам найти, как с этим бороться. Я не могу служить слабительным, чтобы очистить тебя.

-- Но раньше ты это делала.

-- Да?

Возможно, у меня разыгралось воображение, но мне казалось, что Бела говорит со мной жестче, более резко, чем два дня назад. Или просто без интереса, безразлично?

-- Хотел бы я знать, сколько раз, -- сказал я, -- я приходил к тебе, в этот дом, желая забыть, что происходит в замке, и достигал желанного забвения благодаря тому, что находил здесь.

Я представлял, как он оставляет машину у городских ворот, проходит по узкому мостику и стучит в окно, как вчера вечером -- я, сбрасывая с себя всю вину, все заботы, как только он переступает порог, избавляясь от всех тревог, как сейчас хотел сделать я.

-- Какая разница, -- сказала Бела, -- брось об этом думать. Прошлое настоящему не поможет. К тому же ты в пятницу говорил, что, возможно, твои трудности в будущем станут легче, что ты собираешься решать свои проблемы другим путем. Может быть, новый Жан де Ге в результате добился успеха?

Теперь она улыбалась, и насмешка, проскользнувшая в ее голосе, показала мне, что Бела в него не верит и никогда не поверит, а потому и не приняла всерьез то, что я говорил ей о своем желании спасти verrerie и защитить своих рабочих, отмела это, как пустую минутную причуду, порожденную опьянением.

-- Нет, он потерпел фиаско, -- сказал я, -- точно так же, как раньше. Он дает своей семье то, что они просят, и не только матери, дочери -- тоже. Из-за трусости, из-за нерешительности. Разница в том, что раньше это делалось весело и привлекало к нему людей. Сейчас это делается неохотно, с отвращением.

-- Возможно, это шаг к успеху, -- сказала Бела, -- все зависит от точки зрения.

Улыбка постепенно исчезла с ее лица, насмешка -- из ее голоса. Она подошла ко мне, взяла мою руку и сказала:

-- Значит, ты не охотился сегодня. Хочешь, я перевяжу тебя заново? Я слышала, ты обжегся.

-- Кто тебе сказал? -- спросил я.

-- Один из chasseurs, -- сказала Бела, -- кто не очень был доволен на этот раз и после завтрака в амбаре решил вернуться домой, в Виллар.

Говоря это, она разбинтовала повязку.

-- Не думаю, что тебе все еще больно, -- сказала она, -- но все же лучше ее перевязать. Это в моих силах, пусть я и не могу освободить тебя от грехов.

Бела вышла из комнаты, и я спросил себя, насколько лучше меня знал ее Жан де Ге и долго ли длилась их близость -- месяцы, годы? И кто был мужчина в военной форме на фотографии над камином, с надписью наискосок: -ее покойный муж? Больше всего мне хотелось узнать, какой ценой добился ее тот, кем я не был, любила ли она его или презирала, принимала таким, как он есть, или просто терпела.

Бела вернулась, держа в руках все, что требовалось для перевязки, и став коленями на пол рядом с моим креслом, принялась перебинтовывать руку не менее умело, чем Бланш. И тут я сказал:

-- Я обжегся нарочно. Я не хотел стрелять.

Уж теперь-то в ее правдивых глазах вспыхнет удивление -- ведь ее Жан де Ге, которого она так хорошо знала, чей характер и образ действий не вызывали у нее возмущения, предстал перед ней в новом свете и -- уж во всяком случае -- познакомил с неожиданной для нее чертой.

-- Почему? -- спросила она. -- Боялся промахнуться?

Правда, услышанная из ее уст, произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Я молча ждал, пока она забинтует руку, затем в замешательстве высвободил ее.

-- Однажды, -- сказала Бела, -- после такой же попойки, как в Ле-Мане, ты был в таком состоянии, что ни прицелиться не смог бы, ни удержать в руках ружье, и ты придумал какой-то предлог -- не помню какой, -- чтобы не участвовать в охоте. Это было не в Сен-Жиле, а где-то за Мондубло. Совать руку в огонь -- довольно крутая мера. Но, возможно, тот, кто за все в ответе, смотрел на это как на жертвоприношение?

В голосе Белы снова звучала ирония, и, поднявшись на ноги, она потрепала меня по плечу ласково, но небрежно.

-- Подбодрись, -- сказала она, -- садись снова в кресло и кончай сигарету. Если я не ошибаюсь, днем ты выпил куда больше, чем съел, так что сейчас вполне справишься с омлетом.

Значит, о моей речи в амбаре ей тоже известно, и о том, что никто не хлопал, и о том, как растаяли гости. Рассказать ей об этом мог кто угодно, тот же коммерсант или взбешенный маркиз Плесси-Бре. Какая разница? Позор был вполне оправдан, владелец Сен-Жиля не придал блеска этому дню.

Я прошел следом за Белой в кухоньку и смотрел, как она готовит омлет.

-- Так или иначе, -- сказал я ей, -- я нарушил свое правило и не стал утолять алчность гостей -- ведь они ждали от меня лести и бессмысленных банальностей, которые произносятся в подобных случаях. Я старался быть правдивым. Я и представить себе не мог, что это до такой степени выведет их из равновесия.

-- Правда глаза колет, -- ответила Бела. -- Кто-кто, а уж ты должен это знать. А во время завтрака на охоте говорить то, что ты сказал, было совсем некстати.