Кожа для барабана, или Севильское причастие

Бонафе обиженно поджал мокрые губы, все еще растянутые в мерзкой маслянистой улыбке.

– Жаль, падре, жаль. Мы могли бы прийти к соглашению. А я шел к вам с щедрым предложением. – Он кокетливо подвигал толстым задом. – Вы рассказываете мне что-нибудь об этой церкви и ее священнике – такое, что я смог бы напечатать, а я взамен предоставлю вам кое-какие данные… – Он осклабился еще шире. – И мы ни словом не коснемся ваших ночных прогулок.

Куарт застыл на месте, не веря своим ушам:

– О чем это вы?

Журналист был явно доволен тем, что ему удалось расшевелить несговорчивого собеседника.

– О том, что мне удалось разузнать касательно отца Ферро.

– Я имею в виду, – Куарт произнес это очень спокойно, пристально глядя на него, – ночные прогулки.

Бонафе махнул пухлой ручкой с отполированными ногтями, как бы говоря: да это вовсе не важно.

– Ну, как вам сказать… Вы же сами знаете. – Он подмигнул. – Ваша активная светская жизнь в Севилье…

Куарт стиснул в здоровой руке ключ, мысленно прикидывая, не воспользоваться ли им как оружием. Но это было совершенно невозможно. Невозможно, чтобы священник – даже такой, напрочь лишенный христианского смирения, как Куарт, и выполняющий такие обязанности, как он, – подрался с журналистом из-за даже не произнесенного вслух женского имени: среди ночи, всего в двух десятках метров от дворца архиепископа Севильского и всего через несколько часов после публичной сцены с участием ревнивого мужа. Даже сотрудника ИВД за куда меньший проступок наверняка отправили бы в Антарктиду обучать катехизису тамошних пингвинов. Поэтому Куарт невероятным усилием воли сдержался и не дал гневу затуманить себе голову. Теоретически Тот, Который Наверху, говорил, что мщение – его дело.

– Я предлагаю вам заключить договор, – настаивал тем временем Бонафе. – Мы обмениваемся парой-тройкой фактов, я оставляю вас в покое, и мы расстаемся друзьями. Можете поверить мне. Если я журналист, это еще не значит, что у меня нет своего морального кодекса. – Он театральным жестом прижал руку к сердцу; маленькие глазки цинично поблескивали из-под набрякших век. – В конце концов, моя религия – это Истина.

– Истина, – повторил Куарт.

– Вот именно.

– И какую же истину вы собираетесь поведать мне об отце Ферро?

Бонафе снова изобразил на лице свою подобострастно-заговорщическую улыбку,

– Ну, в общем… – Он замялся, рассматривая свои отполированные до блеска ногти. – У него были кое-какие проблемы.

– У всех бывают проблемы.

Бонафе развязно прищелкнул языком.

– Но не такие. – Он понизил голос, чтобы не слышал портье. – По-видимому, служа в своем прежнем приходе, он здорово нуждался в деньгах. Так что он там продал кое-что: ценную икону, пару картин… Одним словом, не устерег надлежащим образом виноградника Господня. – Он рассмеялся собственной шутке. – Или сам выпил вино.

Куарт и бровью не повел. Его давно уже научили усваивать информацию и лишь потом анализировать ее. Но, как бы то ни было, его самолюбие было задето. Если то, что болтает эта скотина, правда, то он был обязан знать эту правду; но ему никто не сказал.

– А какое это имеет отношение к церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной? Бонафе поджал губы размышляя.

– В принципе – никакого. Но согласитесь, что это пахнет хорошеньким скандалом. – Его отвратительная улыбка стала еще шире. – Журналистика – такое дело, падре: немножко того, немножко сего… Достаточно хотя бы крупицы правды – и получается материал, который так и просится на обложку. Пусть потом приходится печатать опровержения, дополнительную информацию, зато глядишь – а пару сотен тысяч экземпляров разобрали за неделю, как горячие пирожки.

Куарт презрительно смотрел на него.

– Пару минут назад вы сказали, что ваша религия – это Истина. С большой буквы.

– Я так сказал?.. – Всего презрения Куарта не хватило, чтобы согнать с лица журналиста эту улыбку, непробиваемую, как броня. – Ну, наверняка я ничего не говорил о большой букве, падре.

– Убирайтесь.

Наконец-то Бонафе перестал улыбаться. Он отступил на шаг, подозрительно глядя на острый конец ключа, зажатый в левой руке его собеседника. Куарт вынул из кармана и правую руку с распухшими костяшками пальцев, покрытыми коркой запекшейся крови, и глаза журналиста беспокойно заметались от одной руки священника к другой.

– Убирайтесь отсюда, или я велю вышвырнуть вас. Я даже могу забыть о своем сане и сделать это сам. – Он шагнул к Бонафе; тот отступил еще на два шага. – Пинками.

Журналист слабо запротестовал, не отрывая испуганных глаз от правой руки Куарта:

– Вы не посмеете…