Кожа для барабана, или Севильское причастие

Мимо прошел Перехиль, и при виде Бонафе в его взгляде, как показалось Гавире, промелькнула тревога. Гавира испытал мгновенный соблазн позвать его и спросить, связано ли это с присутствием журналиста на выставке, но момент был неподходящим для очных ставок. К тому же он испытывал гораздо большее искушение – пинками выкинуть этого скользкого толстяка с манерами шантажиста.

– А если я поговорю с вами, что мне это даст? Улыбка Бонафе наконец-то расцвела во всю ширь, наглая и самоуверенная. Вот это разговор, означала она.

– Ну, вы сможете контролировать информацию. Дать свою версию событий… – Бонафе сделал многозначительную паузу. – Чтобы вам было яснее – обретете сторонников в нашем лице.

– А если нет?

– Тогда совсем другое дело. Репортаж в любом случае будет опубликован, но вы упустите свой шанс.

Теперь улыбнулся Гавира, и это была улыбка Аренальской акулы.

– Это похоже на угрозу.

Журналист покачал головой: похоже, он не знал об этом прозвище.

– Да нет же, ни в коем случае. Я просто открываю свои карты. – Его свиные глазки под набрякшими веками блеснули жадным блеском. – Я играю с вами честно, сеньор Гавира.

– И почему же это вы играете со мной честно?

– Н-ну… не знаю. – Бонафе оправил полы своего мятого пиджака. – Наверное, потому, что в глазах общественного мнения вы вызываете симпатию… так сказать, ваш образ… ну, вы понимаете: молодой банкир, внедряющий новый стиль, и так далее. Вы хорошо получаетесь на фотографиях, нравитесь дамам. Одним словом, вы – товар, который хорошо продается. Вы сейчас в моде, и мой журнал может весьма способствовать тому, чтобы вы оставались в моде. Считайте это операцией по поддержанию имиджа. – Тут он придал своему лицу соответствующее выражение. – А вот ваша супруга…

– Что – моя супруга?

Каждое из этих трех слов прозвенело, как осколок льда, но Бонафе, похоже, не заметил этого сигнала надвигающейся опасности.

– Она также весьма фотогенична. – Он, не смущаясь, выдержал взгляд своего собеседника. – Хотя, думаю, этот тореадор… Ну, вы же знаете. Это уже в прошлом. А вот теперь этот священник из Рима… Вы понимаете, кого я имею в виду?

Гавира быстро соображал, взвешивая все «за» и «против». Ему нужна только неделя, а потом уже будет все равно. Цену этот тип назвал вполне ясно.

– Да, понимаю, – все еще с отсутствующим видом произнес он, – Скажите, во что, по-вашему, мне обойдется эта операция по поддержанию имиджа?

Бонафе, подняв обе ладони, соединил кончики пальцев не то молитвенным, не то благодарным жестом. Он явно испытывал облегчение и выглядел прямо-таки счастливым.

– Ну… Я, в общем-то, думал о более или менее подробной беседе касательно этой церкви. Об обмене впечатлениями. А потом… не знаю… – Он многозначительно посмотрел на банкира. – Возможно, вы захотите вложить какие-то средства в прессу.

Мимо снова прошел Перехиль, окинув обоих как бы случайным взглядом. Гавира заметил, что его помощник по-прежнему выглядит встревоженным. Снова изобразив на лице улыбку, он повернулся к Бонафе, но в этой улыбке никто не сумел бы уловить и намека на симпатию. Журналист, видимо, почувствовал это, потому что беспокойно заморгал.

– Я уже давно вкладываю средства в прессу, – сказал Гавира. – Только мне пока не приходилось иметь дело с такими людьми, как вы.

Бонафе изобразил на сальном лице сообщническую улыбку, и складки кожи его двойного – или тройного – подбородка затряслись, как желе. А Гавира, глядя на него, подумал: этот Онорато Бонафе – как раз такой мерзкий, скользкий тип, каких обычно убивают в фильмах.

– Что меня завораживает в Европе, – сказала Грис Марсала, – это ее долгая память. Достаточно войти в такое место, как это, взглянуть на какой-нибудь пейзаж, прислониться к старой стене – и на тебя разом нахлынет все. Твое прошлое, твои воспоминания. Ты сам.

– Поэтому вы так одержимы этой церковью? – спросил Куарт.

– Не только этой церковью.

Они стояли перед статуей Иисуса Назарянина с настоящими волосами и висящими вокруг нее на стене пыльными экс-вото. В глубине храма, за лесами, в полумраке, окружавшем фигуры Пресвятой Богородицы и молящихся герцога и герцогини дель Нуэво Экстремо, мягко поблескивала позолоченная резьба.

– Вероятно, чтобы понять это, нужно быть американцем, – продолжила Грис Марсала через несколько мгновений. – Там временами у тебя возникает впечатление, что все это построено чужими. А здесь – в один прекрасный день ты приезжаешь и понимаешь, что это твоя собственная история. Что ты сам, руками своих предков, клал камень на камень. Возможно, этим и объясняется то действительно завораживающее воздействие, которое Европа оказывает на многих моих соотечественников. – Она улыбнулась то ли Куарту, то ли собственным мыслям. – Ты заворачиваешь за угол – и вдруг вспоминаешь. Ты считал себя сиротой, а оказывается, что это не так. Может быть, поэтому теперь мне не хочется возвращаться.