Кожа для барабана, или Севильское причастие

– Он жив и здоров, а находится на каком-то судне, стоящем у старого аренальского мола… Пенчо позвонит, когда все уладится. – Она сделала несколько шагов по комнате, взяла со стола сигарету и достала из-за декольте зажигалку. – Он предлагает передать его мне, а не полиции, в обмен на мир. Хотя что касается полиции, это явный блеф.

Куарт с облегчением перевел дыхание. По крайней мере, эта часть проблемы решена.

– Ты собираешься рассказать матери?

– Нет. Лучше, чтобы она ничего не знала, пока все не устроится. Это известие может просто убить ее. – Она горько повела бровями, по-прежнему держа в одной руке зажигалку, в другой – незажженную сигарету, о которых, казалось, забыла. – Если бы ты только слышал Пенчо, – прибавила она. – Любезный, внимательный, весь к моим услугам… Он знает, что почти выиграл партию, и пытается купить нас на несуществующую альтернативу. Дон Приамо не может скрыться, когда его освободят.

Она проговорила это холодно, поглощенная своей единственной заботой – заботой об отце Ферро. Куарт слушал ее почти с отчаянием, вызванным отнюдь не ее словами. Всякий раз, когда какое-либо движение или жест Макарены пробуждали воспоминания о недавно случившемся, его охватывала бесконечная, безнадежная печаль. После того как они были так близки, вместе побывали там, где стираются все границы и теряет смысл все, кроме разделенного одиночества и нежности, она снова отдалялась. Еще не настало время определять, что дала священнику Лоренсо Куарту и что отняла у него теплая плоть этой женщины; но фигура преданного им храмовника маячила перед его мысленным взором, преследуя его как укор совести. Все это было огромной старой западней, ловушкой, где протекала эта спокойная река, по которой плыло ничего не щадящее время, унося с собой знамена хороших солдат. У Куарта Севилья отняла слишком много, оставив взамен лишь болезненное ощущение самого себя. Он жаждал барабанного боя, который вернул бы ему покой.

Вернувшись из своего далека, он увидел прямо перед собой темные, эгоистичные глаза Макарены. Однако ее интересовал не Куарт. Он не разглядел в них ни медовых переливов, ни лунного света, трепещущего в листьях бугенвилий и апельсиновых деревьев. В них не было ничего, имеющего отношение к нему; и на мгновение агент ИВД задался вопросом: что, черт побери, он еще делает тут, отраженный в этих чужих глазах?

– Я не понимаю, почему отец Ферро должен скрываться, – сказал он, делая усилие, чтобы вернуться к словам и к дисциплине, которую они несли с собой. – Если причина его отсутствия – похищение, это сильно смягчает подозрения против него.

Однако этот довод, похоже, ничуть не успокоил ее.

– Это ничего не меняет. Будут говорить, что он запер церковь вместе с находящимся в вей трупом.

– Да. Но, возможно, как сказала твоя подруга Грис, он сумеет доказать, что не видел его. Будет лучше для всех, если все наконец объяснится. Лучше и для тебя, и для меня. И для него.

Она покачала головой:

– Я должна поговорить с доном Приамо прежде полиции.

Говоря это, она отошла к окну и, оперевшись руками о подоконник, стала смотреть во двор.

– Я тоже, – сказал Куарт, подходя к ней. – И будет лучше, если он явится в полицию сам – вместе со мной и с адвокатом, которого я вызвал из Мадрида. – Он посмотрел на часы. – И который сейчас, по идее, должен находиться с Грис в полицейском управлении.

– Она никогда не обвинит дона Приамо.

– Разумеется, нет.

Она повернулась к Куарту. В ее темных глазах билась тревога.

– Они арестуют его, да?..

Он поднял было руку, чтобы коснуться пальцами этих губ, но ее мысли занимал не он, а другой. Какая чушь – ревновать к старому, маленькому, грязному священнику, и все же он ревновал. Он ответил не сразу.

– Не знаю. – И, заколебавшись, отвел глаза. Внизу, у изразцового фонтана, чуждая всему происходящему, Крус Брунер мирно читала, сидя в кресле-качалке. – Судя по тому, что я видел в церкви, – боюсь, что да.

– Ты думаешь, что это сделал он, правда? – Макарена тоже взглянула на мать. Взглянула с бесконечной грустью. – Хотя он исчез и не по своей воле, ты все равно думаешь, что это он.

– Я не думаю ничего, – не сумев справиться с раздражением, резковато ответил Куарт. – Думать – не моя работа.

Ему вспомнился один из псалмов: «…дерзнул он прикоснуться к Святыне, и Господь, разгневавшись за дерзость его, поразил его, и умер он на месте, рядом со Святынею…»

Макарена опустила голову. Ее пальцы теребили так и не закуренную сигарету, и частицы табака сыпались на пол.

– Дон Приамо никогда не сделал бы такого.

Куарт покачал головой, но ничего не сказал. Он думал о мертвом Онорато Бонафе в исповедальне, пораженном беспощадным гневом Всемогущего. Насколько он представлял себе отца Ферро, именно тот мог сделать такое.