Кожа времени. Книга перемен

Больше всего меня удивило, что вокруг говорят на русском, во всяком случае, о физике и математике.

— В девяностые, — узнал я от симпатичной ученой в очках, — американцы спасали от нищеты оголодавших специалистов России, считая, что лучше им работать в американских, а не иранских университетах. Поэтому у нас на всех серьезных кафедрах рабочий язык — русский.

— А что вы здесь делаете, помимо работы?

— Как все — ездим верхом, кто просто так, а кто на родео: поймать теленка и связать его — лучший досуг, у нас, в Питере, такое никому не снилось.

В сердце города, которого я раньше не смог бы найти на карте, расположен его сакральный центр: могила четы Бушей, библиотека его имени и мемориал его памяти. Никто толком не знает, почему он выбрал никак не связанный с его родовым гнездом в Новой Англии город. Колледж-Стейшен благодарит, не спрашивая. Когда тело 41-го президента везли сюда в открытом вагоне из Вашингтона, весь штат выстроился вдоль железной дороги. За полгода до этого пришел черед Барбары, известной причудливой страстью к фальшивому жемчугу. Тогда к рельсам вышли техасски, и все — от бабушек до внучек — надели в ее честь пластмассовые ожерелья.

Сам я не голосовал за Буша-старшего, но, зайдя в его мавзолей, пожалел об этом. Он был последним патрицием на американском троне и принадлежал к знати в том древнеримском смысле, который предусматривал достойное происхождение, военную доблесть, безупречный послужной список в магистратурах, бескорыстное и непоколебимое, как у Марка Аврелия, чувство долга. Даже не важно, каким он был президентом в глазах историков, важнее — каким он остался в памяти избирателей. Разглядывая меморабилию — награды, снимки, газетные вырезки, даже самолет, такой же, на каком Буш воевал на японском фронте, — я ощущал эманацию аристократии при демократии. Единоличная президентская власть держится на уважении к институту, воплощенному в одной личности, желательно достойной того. И к этому Бушу вопросов не было даже тогда, когда он носил носки попугайских расцветок, чтобы оттенить эксцентрикой свой медальный образ.

Только когда я уже прощался с Техасом, до меня дошло, где я всё это видел. Учтивые загорелые блондинки, просторные дома с бассейном, длинные автомобили, спортивные юноши, которые называют тебя «сэр» и «мистер», футбол без границ, достаток без роскоши, отцы, как дети, и дети, как отцы, — это же кино пятидесятых, здоровое, бесконфликтное и неправдоподобное. Я и не догадывался, что Америка бывает, как в Голливуде, а не такой, какой я ее вижу там, где живу.

— Как мы все уживаемся в одной стране? — спросил я провожающих.

— Как видите.

Я оглянулся: на трех экранах в баре показывали американский футбол, на четвертом — слушания в Конгрессе, на которых одна Америка хотела подвергнуть импичменту другую.

Письма из Лас-Вегаса

Впервые приехав сюда, я поклялся, что во второй раз окажусь здесь только в наручниках.

— Апофеоз пошлости, — кричало во мне самомнение русского интеллигента, осуждающего всё, чего не понимает.

Во второй раз я оказался тут по пути в Долину Смерти, которая сильно проигрывала городу в оживленности. И только в третий раз я осознал, куда приехал, и подивился этой причуде цивилизации.

Чтобы по достоинству оценить Вегас (как фамильярно зовут город местные), надо по дороге внимательно смотреть на страну с самолета. Сперва еще ничего, но потом начинается аграрная геометрия Среднего Запада. Эту часть страны по-английски называют «flyover», а по-русски — «не жаль проехать зажмурившись» (Карамзин). Дальше, однако, хуже. Нежилые, но живописные Кордильеры перемежаются безрадостными каменистыми пустынями. Не удивительно, что, когда посреди такого пейзажа открывается двухмиллионный город, он кажется миражом. Так, разумеется, и есть. Здесь всё — иллюзия, воплощенная в бетоне, украшенная детской фантазией и сто́ящая кучу денег.

Лас-Вегас — столица Страны Дураков, только счастливых. Как в игре в поддавки, он стремится выглядеть глупее, чем есть, чтобы мы тут не воспринимали ничего всерьез, в первую очередь — деньги: раз они игрушечные, с ними проще расстаться.

Собственно, поэтому здесь всё понарошку — география, история, искусство, а главное — архитектура. Шедевр и, как уверяют зодчие, родина постмодернизма, Лас-Вегас со свойственным ему азартом собрал на одном проспекте всё, что знает о мире недалекий троечник: зоопарк культуры или глобус на час ходьбы.

Я сразу узнал улучшенную копию Нью-Йорка. Между двумя главными небоскребами — Эмпайрстейт и Крайслер — стояла статуя Свободы, одетая в футболку «Будвайзер». Сразу за Эйфелевой башней открывалась Венеция с настоящим каналом под нарисованным, как у Тьеполо, небом. Древний Рим царил в казино «Цезарь». Каждый зал в нем носил имя императора. Самый пышный назывался «Октавиан и Август».

— Как же так, — спросил я официанта в тоге, — ведь это один человек.

— Зато какой, — выкрутился он.