Кожаные перчатки

Люстра стала медленно меркнуть и вместе с этим величаво уходящим светом затихал зал. Вот уж стали видны белые полоски света над пультами в оркестре, осветясь, засверкал, ожил огромный занавес и стала рельефней, будто выступила вперед, золотая лепка лож, и все это вместо вдруг зазвучало, и я не сразу понял, откуда идет это струящееся звучание: то ли от занавеса, слегка колыхнувшегося, то ли от этих позолоченных лож, глубоких, объемных от мягкой темноты?

Звучание развивалось, росло, оно властно и вместе с тем как-то удивительно просто, по-родному взяло меня, захватило, оставив жить только одну, единственно возможную в этот вечер, в эти минуты, все объясняющую мысль. Я не мог больше быть с ней один. Я знал, что если не выскажу ее сейчас, когда еще не раскрылся занавес, то, может быть, не выскажу еще долго. Я испугался, что не успею. Наташка сидела, положив голову на руки, смотрела вниз, туда, где взметались и опускались смычки скрипок. У Наташки был немного приоткрыт рот, и светлая прядка, не вздергиваемая норовистым движением, вольно свесилась на нос.

— Наташка! — шепнул я.

Она не повернула головы, также шепотом спросила:

— Ну, что тебе?

И я шепнул ей, отчаянно вцепившись руками в податливый, чуть пахнущий пылью бархат барьера:

— Наташка, давай поженимся, что ли… Слышишь?

— Слышу… Не мешай…

ЧЕРТА ОТЧУЖДЕНИЯ

1

Так случилось, что ринг рано избрал меня своим любимцем. Не перестаю жалеть об этом.

Когда вам от роду нет еще и двадцати и вы достигаете, не тратя чрезмерных усилий, таких скальных пиков, перед которыми сдает порой и закаленное сердце, разве не закружится у вас голова и не покажется мир более добрым и уступчивым, чем это есть на самом деле? И скажите честно, совсем честно, кому вы с большей готовностью поверите: тому, кто восхитится вами, или тому, кто почему-то огорчился вашим успехом и помрачнеет от него?

Я не был мудрецом. Я весил девяносто килограммов и за один год нокаутировал в первом раунде шестерых соперников.

Сначала я не придавал этому значения. Просто ребята были недостаточно внимательны и, обманувшись моей мальчишеской физиономией, не успевали разглядеть, откуда и когда сваливался удар с полтонны весом.

Я знал, что Аркадий Степанович прав, когда говорит: «Ты еще вовсе голыш. Лошадь тоже крепко лягает копытом».

Я знал, старик прав. На тренировках, в вольном бою, когда мне, тяжеловесу, было нельзя в спарринге с более легким партнером вкладываясь силу в удары, Сашка вовсю переигрывал меня и, переигрывая, бранился: «Двигайся же, полено, скучно с тобой!»

Если уж на то пошло, я был среди наших ребят меньше всех боксером в том смысле, как учил нас понимать бокс Аркадий Степанович. Я любовался строгостью и точностью движений Ивана или того же Сашки, когда они заводились и затевали веселую и стремительную игру на ринге, когда они в страстном увлечении, и ни на кого уже не обращая внимания, строили друг другу, казалось, неразрешимые ловушки, непринужденно меняя дистанции, ритмы, и понимали друг друга отлично.

Было немножко завидно мне, когда Аркадии Степанович забывал, тоже увлеченный этой игрой, вовремя посмотреть на секундомер и, просрочив время, спохватывался:

— Куда, куда?! Вас что, водой прикажете разливать?..

Было немножко завидно. И непонятно. Ведь, что ни говори, Иван и Сашка иной раз здорово проигрывали на соревнованиях и приходилось им куда как туго, даже если побеждали. Я уходил с ринга, не успев как следует разогреться. Случайность? Ну, может быть, одна или две… Однако не могут же все нокауты быть случайностью! Тут что-то не так. Разве последний парень был из слабеньких или не хотел выиграть бой? Ого! Как он сверлил меня глазами, как подкрадывался, прилаживался, как старался запутать, показывая, будто сейчас начнет атаку, а сам только и ждал, когда начну я. Был он мускулист, этот крепыш, и ударчик, наверное, что надо. Не сделай я тогда нырок, может, пришлось бы мне целоваться с полом ринга: так и свистнуло в ушах, будто высунул голову на полном ходу поезда. И я же не просто ткнул, куда попало, не прошиб его защиту ударом вместе с перчатками, как в бою перед тем. Я хладнокровно дождался, когда ему надоест юлить вокруг да около и встретил его кроссом, через руку… Это случайность? Как бы не так. Это настоящий бокс. «Правда, хорошо ударил, Аркадий Степанович?» — «Как тебе сказать? В общем, неплохо, с одной стороны…» От старика другого не услышишь. Досадно… Но, конечно, он прав. Хотя бы потому, что я еще не встречался ни с одним серьезным тяжеловесом. Нет, нет, это по глупости, по незнанию божится Иван Иванович, что я святая простота и самого себя не понимаю, раз до сих нор не выступаю в цирке со смертельными номерами, вроде схватки один на один с уссурийским тигром или, на худой конец, с медведем.

— Талантище, — клянется он, — верь ты человеку, дурья башка!

Он созвал как-то в обед своих дружков, заставил меня снять спецовку, приказал: «Надуйся, милок!» Со смехом я надулся, выпятил грудь до невозможности. Он бил меня в грудь сухоньким и жилистым кулачком, кричал, чуть не плача: