Козлиная песнь

После чая молодые люди и барышни сели в уголок и стали рассказывать друг другу анекдоты. Девушка с волосами, обесцвеченными перекисью водорода, первая начала.

– Один глупый молодой человек любил ездить верхом. Мы жили тогда на даче, на Лахте. Он жил в городе и ездил в манеже и по островам. Однажды, войдя на веранду, где мы пили чай, он, вместо того чтобы поздороваться, сияя проговорил: «Все кобылы, на которых я езжу, забеременели». Мы прыснули от восторга и побежали поговорить об его глупости, но наш отец нашелся. «А что, – сказал он, – как ты думаешь, жеребята будут похожи на тебя?»

– Однажды в бане произошел следующий случай, – трогая ногу соседки, стал рассказывать журналист. – Один моющийся облил моего соседа ушатом холодной воды; тот подлетел к нему с поднятыми кулаками. «Извиняюсь, – сказал обливший, – я думал, что вы Рабинович». Облитый стал ругаться. «Экий, – пожал плечами обливший, – защитник Рабиновича нашелся».

– Во время империалистической войны, – зажигая взятую у журналиста папироску, возвысил голос Ковалев, – одному корнету, состоявшему при особых поручениях, захотелось покурить. Офицеры стояли на свежем воздухе, в присутствии только что приехавшего командующего армией. Корнет отошел в сторону и закурил, пряча папиросу в рукав пальто. «Корнет, кто разрешил вам курить! Черт знает что! Дисциплина падает!» – закричал командующий армией. «Виноват, ваше высокопревосходительство, – прикладывая руку к козырьку, пролепетал корнет, не зная, что ответить, – я думал, что на свежем воздухе…» – «Вы забываетесь, корнет, – заорал генерал, – там, где я, нет свежего воздуха!» Окончив анекдот, Ковалев, довольный своим остроумием, улыбнулся.

Посередине комнаты играли в кошки-мышки. Барышни, дамы и мужчины носились.

Идя оттуда, Агафонов столкнулся с Костей Ротиковым. Они до того растрогались встречей, что стали провожать друг друга. Они не замечали ни ночного холода, ни того, что улицы пустели. Уже третий раз довел Костя Ротиков Агафонова до ворот его дома, уже третий раз Агафонов довел Костю Ротикова до ворот дома Кости Ротикова, и тут Агафонов оказался в комнате Кости Ротикова.

Они сели на огромный диван; но тетушка не принесла им чая на подносе, ситного, нарезанного ломтиками; во втором часу ночи, приоткрыв дверь, не заглянул в комнату отец Константина Петровича, маленький старичок, и не посоветовал лечь спать, напоминая, что завтра Константину Петровичу надо будет преподавать английский язык старушкам, и Костя Ротиков и неизвестный поэт не улыбнулись радостно в ответ и не продолжали наслаждаться метафизическим поэтом.

Но, взволнованные неожиданной встречей, они разговорились. Снова луна им казалась не луной, а дирижаблем, а комната не комнатой, а гондолой, в которой они неслись над бесконечным пространством всемирной литературы и над всеми областями искусства. Уже Константин Петрович в забывчивости протянул руку к полке, чтобы достать поэму о сифилисе Фракастора, чтобы сравнить ее с поэмой о сифилисе Бартелеми, рекламной поэмой середины XIX века, в которой говорилось о Наполеоне, что, собственно, не он виноват, что теперь французы маленького роста, а усвоенный и переработанный нацией сифилис. Но его рука повисла в воздухе, потому что в окне появилась палка приехавшего в Россию ирландского поэта и плечо немецкого студента Миллера, а затем к стеклу прильнули физиономии – одна, снабженная поэтической английской бородой, другая – бритая, улыбающаяся, в поднятом воротнике, истинное личико. Затем, поднявшись на плечи друзей, в комнату заглянуло лицо.

Через несколько минут из-под ворот вышла на улицу процессия.

Впереди шло существо с прелестным лицом. Оно одето было в тулупчик, до бедер – замшевый, от бедер – меховой, на ножках существа сияли удивительно маленькие лаковые туфельки, а на головке шапочка.

За существом шел ирландский поэт в кожухе до земли. За ним – Агафонов в осеннем пальто. За ним – немецкий студент в летнем пальто. Процессию замыкал Костя Ротиков в шубе на енотовом меху. На перекрестке, окружив существо в тулупчике, вышедшие стали совещаться о способах передвижения:

– Да ист ганц эйнфах [2], – заметил немец, – мы поедем на автомобиле.

Он быстро побежал на перекресток и стал торговаться. Они понеслись в бар.

– Я вас очень люблю, – сказал ирландский поэт. – Все здесь странно, я останусь, здесь можно жить поэту. Здесь – мировые вопросы. Здесь ходишь в чем тебе угодно – и никто не обращает внимания. А у нас в газетах: у вас все разрушено, голод, трава на улицах. За поэзию! – чокнулся он с Агафоновым.

– У вас Толстой, Горький, – подтвердил немец. Собственно, разговор уже велся не на одном языке, а на всех языках одновременно: вдруг вспыхивало греческое χαί [3], то вместо гимназии ἡπλαίστρα [4], то почему-то раздавалось – urbs [5], то ἄστυ [6], то лились итальянские звуки, то произносились в нос французские. У дверей бара седая сухая нищенка пела.