Козлиная песнь (сборник)

1) Опыт введения в изучение действия сновидений о еде на отделение желудочного сока.

2) Чтение сновидений о еде: Локонов. После общего собрания концерт.

3) Романсы о еде в исполнении Анны Кремер.

4) «Свадебный обед»: сюита Баха в исполнении квартета…

После концерта —

чай и танцы до утра.

Локонов слушал сюиту. Звенели и пели рюмки, как голоса детей. Раздавалось разнообразие человеческих голосов, отдельные голоса, и как бы произносились речи. Возникал смех и как бы охватывал весь стол, все время приглушенно, как отдаленный аккомпанемент, звучала, нежная и строгая музыка, служившая как бы фоном для звукового свадебного стола. Затем Торопуло прочел свои стихи:

Тают дома. Любовь идет, хохочет
Из сада спелого эпикурейской ночи.

Ей снился юный сад,
Стрекочущий, поющий,
Веселые, как дети, голоса
И битвы шум, неясный и зовущий.
Как тяжела любовь в шестнадцать лет.

Ей кажется: погас прелестный свет,
И всюду лес встает ужасный и дремучий,
И вечно будет дождь, и вечно будут тучи.
Локонов внимательно слушал.

«Уж не стихи ли это о Юлии?» – обеспокоился он.

Глава VI. Личная жизнь Жулонбина

Окно было раскрыто, но, несмотря на это, в убежище приобретателя отвратительно пахло. Все предметы, вносимые в эту комнату, неизбежно приобретали несвойственный им запах. Острые и кислые ароматы начинали исходить от них.

Жена стремилась побороть этот запах. Иногда она дарила мужу цветы, которые тот с гордостью принимал. Но запах цветов в этой комнате начинал вызывать тошноту, становился приторно сладким. Спустя некоторое время запах, свойственный цветку, исчезал. Запах различных испарений начинал исходить от него. Затем необыкновенно быстро цветок вял.

Ни черемуха, ни сирень, ни жасмин, ни раскрытое настежь окно не могли освежить комнату.

Локонов сидел перед букетом сирени и удивлялся, что от сирени исходит зловоние.

«Но все же и в этой жизни, – думал Локонов, – есть семнадцатилетняя Юлия, есть цель жизни».

Жулонбин говорил о том, как он счастлив, что сейчас он совершенно погружен в классификацию окурков, что здесь истинное разнообразие, и читал целый трактат о различных формах, о различном виде примятости, изогнутости, закрученности, окрашенности окурков.

– А вот какой осколок, – продолжал Жулонбин, – и к нему прилеплен окурок. Вот тут-то и возникает трудность классификации. Личные симпатии классификатора. Можно было бы отнести этот предмет к осколкам, а можно к окуркам. Вот здесь и возникает сомнение – никто не может разрешить, – добавил Жулонбин с грустью. – Все в мире удивительным образом соединено друг с другом.

В городе все давно уже спали. Локонов и Жулонбин сидели на кухне под канцелярской электрической лампой. Локонов следил, как Жулонбин работает, и молчал.

Юлия не пришла.

Жулонбин закрывал глаза, и видно было, что он мучительно раздумывает, затем открывал, вносил запись в инвентарную книгу.

– Классификация – величайшее творчество, – сказал он, когда все окурки, лежавшие на столе, были занесены в инвентарную книгу. – Классификация, собственно, – оформление мира. Без классификации не было бы и памяти. Без классификации невозможно никакое осмысление действительности. Все люди невольно размещают все по ящичкам. Я это делаю сознательно. Классификатор – лучший человек.

– Мне пора, – сказал Локонов.

– Посидимте, попьемте чайку, я сейчас кипяток поставлю. Жулонбин зажег керосинку и поставил чайник.

– После работы нужно отдохнуть, побеседовать, – возясь над керосинкой, говорил Жулонбин.

У Локонова не хватило воли уйти.