Козлопеснь

Когда ярость, вспыхнувшая из-за того, что нас перехитрили какие-то сицилийцы, поутихла, мы решили считать обман проявлением провинциального чувства юмора и забыть о нем; в конце концов, казна Афины в Акрополе была полна чеканного серебра, и нельзя сказать, что мы тратили деньги — мы скорее инвестировали их, и несколько сотен талантов были небольшой ценой за власть над миром и уничтожение Спарты. Но все это вкупе с делом Алкивиада и отсутствием зримых успехов заставило народ беспокоиться за успех предприятия, чего раньше не случалось. Никому, однако, включая законченных параноиков, даже не приходило в голову, что экспедицию следует отозвать; думали только о том, что в свое время нужно будет кого-нибудь за что-нибудь наказать. Это было настолько близко к обычному состоянию умов, что вскоре и обсуждать стало нечего. Затем от Никия пришло письмо, которое сильно отличалось от его предыдущих, совершенно неинформативных посланий.

Существует, полагаю, целое искусство сочинения военных донесений; мою любимое, написанное, кажется, спартанским военачальником позднее в ходе войны, звучало примерно так: «Корабли утонули. Стратег мертв. Солдаты голодают. Не имеем ни малейшего понятия, что делать дальше. Советуйте». Письмо Никия было длиннее, но не сильно оптимистичнее.

По его словам, прошедшее с высадки время он потратил, возводя стены. По собственному самосскому опыту я знаю, как военные ценят добрую стену, особенно если воздвигнута посреди ничего и путается под ногами у пехоты. Возможность указать на стену и сказать: я построил ее — сама по себе сродни победе; поскольку (по словам Никия) никаких других достижений на Сицилии не предвиделось, я могу понять, почему он занимал свое время именно таким образом.

Истина, которая крылась за словами Никия, заключалась вот в чем: его положение совершенно безнадежно. Будучи самим собой — осторожным, рассудительным Никием — он предоставил сиракузцам достаточно времени, чтобы разобраться со внутренними проблемами (думаю, они убили несколько человек — это универсальное решение), и армию агрессора встретила единая, решительная сила. Кроме того, они добились обещаний помощи от наших противников в Греции, и спартанцы отправили им своего стратега. Хуже же всего было то, что сиракузцев оказалось гораздо больше, чем мы думали, и они не были склонны к проявлениям некомпетентности в сфере войны на суше и на море. Единственный умный коллега Никия, смелый и довольно честный человек по имени Ламах, был убит, и теперь стратег не видел никакой возможности добиться поставленной цели, если не произойдет основательного божественного вмешательства — в виде чумы, скажем, или крупномасштабного землетрясения. Очевидно, самым разумным в этой ситуации решением было пошабашить и отправиться домой; но попытайся он осуществить его, то не успел бы снять шлем, как оказался бы под судом по самому серьезному обвинению. Только отстранение от должности стратега могло дать ему шанс попробовать вино следующего урожая; в этом случае он по крайней мере мог бы заявить (на суде), что был буквально в шаге от того, чтобы обрушить башни Сиракуз во прах, когда «Паралия» с приказом об отступлении причалила к острову.

И, будучи самим собой, Никий прибег к тактике, которую он с такими катастрофическими последствиями уже применял ранее. Он умолял сообщить народу, что для исполнения своей миссии нуждается в двукратно большем количестве кораблей и воинов, ему нужны все наличные деньги Аттики и империи, а также коллеге (а лучше два), которые могли бы помочь ему с командованием — а еще нельзя ли ему вернуться домой, ибо почечные колики делают выполнение возложенной на него миссии невозможной. Он осознает, что если запрошенные силы будут отправлены, то Афины опустеют, лишатся всех плавательных средств крупнее рыбачьей лодки и обанкротятся; но если Афины хотят получить Сицилию, то такова ее цена.

О, мой любимый город! Ты выслушал послание Никия, произнес несколько речей, отчеканил несколько удачных фраз и выдал все, чтобы было запрошено, кроме разрешения Никию вернуться домой. Думаю, только после этого я полностью осознал масштабы твоей мощи, изобилие кораблей и мужей и твою непроходимую тупость. Организация экспедиции, подобной первой, сейчас не под силу ни единому городу и ни одной конфедерации городов; но собрать второй флот еще больше первого и отправить его вослед по одному только слову идиота — акт такого величественного безумия, что ни у кого не повернется язык упрекнуть тебя. Он превосходит даже баснословное сумасшествие персов. И чтобы довести эту войну до конца, до последней капли крови, во главе этого флота ты поставил блистательного Демосфена, способнейшего из твоих стратегов, а ним отправил Эвполида, сына Эвхора, из демы Паллена, и еще пять тысяч мужей.

♦

— Бога ради, женщина, перестань суетиться, — сказал я Федре, собираясь в Пирей, — и пожалуйста, не беспокойся. Не успеешь оглянуться, как мы вернемся.