Козлопеснь

Это было дурацкое заявление, ибо я ни слова из Эврипида не помнил, если не считать его высказываний о комедиографах, которые следует знать, чтобы было, кого пародировать. Но зато я знал совершенно точно, что Аристофан не способен удержать речь в памяти и пяти минут (если только это не его собственная речь), и исполнился решимости первый раз в жизни попытать счастья в роли трагика. Как вам известно, я умею импровизировать, а спародировать трагические стихи куда проще, чем комические; столкнувшись с затруднениями, вы всегда можете разразиться стенаниями, воззвать к богам или заявить, что смерть хороша, но куда круче было бы вовсе не рождаться на свет. Эти фрагменты всегда поставляются уже расфасованными и готовыми к употреблению, и проговаривая их, можно успеть составить следующие несколько строк.

— И что же это за пьеса? — спросил кузнец.

— «Терсит», — сказал я. — Вам понравится, это чистый мед.

— Никогда о ней не слышал, — сказал лысый. — Когда ее ставили?

— На последних Ленайах, — брякнул я наобум. — Потому-то, наверное, вы о ней еще не слышали. Лучшая из его вещей.

Аристофан таращился на меня, но я старательно отводил глаза, а сам пытался собрать в кучу несколько подходящих эврипидовских клише. Кузница постепенно наполнялась зрителями, а по улице торопились еще и еще люди. Когда я решил, что свободного места больше не осталось, то встал и жестом призвал к тишине.

— Господа мои и добрые госпожи, — сказал я, — я хотел бы испольнить для вас..

— Громче говори! — крикнули из задних рядов.

— Господа мои и госпожи, — заорал я, — я хотел бы исполнить для вас спор между Одиссеем и Терситом из произведения Эврипида «Терсит», недавно поставленного в Театре Диониса в Афинах.

Я набрал в грудь побольше воздуха и понес. Я сознавал совершенно ясно, что сочиняю ради спасения собственной жизни — до меня доходили слухи о сиракузских каменоломнях, и меньше всего мне хотелось выяснять, насколько они правдивы — а также понимал, что никоим образом недостоин изображать достославного Эврипида. В надежде снискать хоть немного божественной помощи я начал с обращения Одиссея к Владыке Дионису. Это было непросто — в комедии можно позволить себе грубую шутку о Дионисе, но трагедии чрезвычайно почтительны ко всем богам. Кроме того, я должен был каким-то образом исключить всякие сползания в пародию. Меня выдала бы даже комедийная цезура или неуместный спондей (немыслимый в трагической строфе), притом что они были моей второй натурой и я использовал их практически инстинктивно.

Я не решался даже посмотреть на публику. Если я накосячу, то узнаю об этом сразу же, как только кузнец закует меня в кандалы. Я просто пер вперед без остановки, стараясь играть роли, а не только произносить их, посильнее закатывать глаза и мотать головой, как самые ходульные актеры в Театре. Мне казалось, это должно было прийтись по вкусу сицилийцам.

Темой спора я сделал Милосердие и Выгоду. Одиссей собирался перебить группу военнопленных, чтобы нагнать на троянцев страху. Терсит возражал: в тактическом и политическом смысле это, может быть, и неплохая идея — время от времени резать кому-нибудь глотку, но такой поступок не из тех, что радуют богов. Поскольку боги устанавливают порядок нашей жизни и карают отступников, не Выгоднее ли Милосердие? На это Одиссей отвечал, что троянцы, похитив Елену, отринули богов, и потому последние нисколько не расстроятся, если укокошить несколько первых. Терсит тогда понес характерную для Эврипида чепуху, что Елену никто и не хитил — на самом деле она перенеслась в Египет, а в Трою вместе с Парисом отправилась ее копия, сотканная из облака. Боги уже наказали троянцев, заставив их испытать все ужасы войны ради пригоршни пара; равным образом они покарали и греков за их воинственность, за то что они собрали армаду, которой не видел свет, под предлогом освобождения Елены, на самом же деле желая только воевать и грабить. Ныне же и греки, и троянцы хлебнули свою долю лиха — самое время положить убийствам конец.

В общем, как видите, это был набор банальностей, призванных тронуть сердца и умы нашей публики; и тут мне голову пришла ужасная мысль: предполагалось, что когда этот самый «Терсит» писался, сицилийская кампания была еще не более чем смутным замыслом где-то на задворках алкивиадова ума. Я быстро сменил тему и заставил Одиссея произнести несколько остроумных реплик о единстве богов (драматическая ирония) и природе Истины. В конце концов, после нескольких неудачных попыток, мне удалось аккуратно закруглиться и привести спор к финалу. Во рту у меня было сухо, как в песчаной норе, а сам я трясся, как в лихорадке.