Козлопеснь

И конечно же, правление Четырехсот закончилось так же внезапно, как и было установлено. Фриниха зарезали на агоре как-то утром, когда он вышел купить рыбы, строители укреплений Пирея восприняли это убийство как сигнал шабашить или восставать, а олигархи призвали сторонников к оружию. Не успели, однако, завязаться сколько-нибудь серьезные бои, у Пирея появился спартанский флот, демонстрируя намерение войти в гавань и взять Город штурмом. Это не было случайностью, разумеется: олигархи почувствовали приближение момента, после которого удержать власть без поддержки извне станет невозможно, и послали за помощью. Едва новости о появлении спартанцев достигли Города, одни вооруженные сторонники олигархов поднялись на стены, а другие вышли на кораблях в море, спартанский флот отступил, а наш пустился в погоню. Этот флот чуть позже серьезно потрепали у Эвбеи, но для нас это были уже заграничные новости, и они никого особенно не взволновали. Граждан гораздо больше интересовала внутренняя ситуация, которая начинала становиться оживленной. После того, как спартанцы убрались восвояси, на Пниксе состоялось доброе старое (и потому незаконное) Собрание, Четыреста были формально смещены, а хитроумный законник Антифон приговорен к смерти. И на этом, вроде бы, все и закончилось. Обычное дело. Примите наши извинения за причиненные неудобства.

Как бы не так. Собрание не проголосовало за восстановление демократии — оно проголосовало за возвращение Алкивиада. В некотором смысле это был мудрый ход, поскольку армия на Самосе была у Алкивиада в кармане, и никто, даже самые отчаянные искатели новых ощущений, не желал полномасштабной гражданской войны, в ходе которой Алкивиад взял бы Город штурмом и объявил себя царем Алкивиадом Первым. Было поставлено на голосование и принято следующие решение: Алкивиад немедленно возвращается, а власть — хотите верьте, хотите нет — передается пяти тысячам достойных граждан, чего и требовал Алкивиад, когда прибыл на Самос.

Алкивиад пришел в понятное замешательство и решил пока побыть со своими армией и флотом (к этому моменту они были совершенно определенно его, а не нашими) за пределами страны, мы же тем временем, будучи вроде как искренне уверены, что его величество желает установления правления Достойных и Честных, принялись это самое правление организовывать. Мы выбрали Пять Тысяч (который в итоге оказалось около шести с половиной тысяч, но уж таковы Афины), и стали терпеливо ожидать указаний. И именно это, а не мистический переворот, стало концом афинской демократии. В то время во всем винили одиозного Ферамена, который вывернулся из затруднений, связанных с его участием в перевороте с такой скоростью и проворством, что снискал всеобщее восхищение, и назначил себя наместником Алкивиада на земле; не думаю, впрочем, что его влияние было особенно велико. Я совершенно уверен, что афиняне просто подсознательно поняли, что больше не желают никакой демократии. Поскольку они не знали, чего они в таком случае хотят, они сделали Алкивиада богом и оставили его разбираться с образовавшимся бардаком. Алкивиад любезно принял эту роль — как и подобает богам, он отказывался являться, будучи призван, и игнорировал молитвы верующих — и некоторое время все были совершенно счастливы. Они потеряли интерес к политике и опять обратили все внимание на войну, только чтобы обнаружить, что она совершенно вышла из-под контроля и мы ее проигрываем.

Вот так пришел конец величайшей и совершеннейшей демократии в мире, идеала, подражать которому станут стремиться еще нерожденные поколения. На самом деле все было не совсем так просто: демократия была ненадолго восстановлена перед концом войны, и этому сопутствовали самые кровавые события, которые только видели Афины, пока им не положили конец спартанцы, взявшие наконец Город. Но монстр, созданный Клеофоном и его мясниками, не имел на самом деле ничего общего с прежней демократией; он напоминало комплексный организм, порожденный Солоном, примерно в той же мере, в какой мои пародии походили на пьесы Эврипида. Я не хочу вспоминать об этом периоде, поскольку от мыслей о нем мне даже сейчас становится тошно. Моя история заканчивается здесь.