Козлов

Но что ж!.. и божий свет скрываться
Вдруг начал от моих очей,
И я… я должен был расстаться
С последней радостью моей…

Таким образом, чувство сострадания, которое привносили читатели в свое восприятие лирики Козлова, вызывалось не только известной читателям биографией поэта, но и теми заложенными в поэзии Козлова мотивами, переходившими из одного произведения в другое, которые создают в самих стихах определенный лирический образ поэта.

На формирование этого лирического образа поэта в творчестве Козлова решающее влияние оказала поэзия Байрона. Своему «Чернецу» Козлов предпослал эпиграф из байроновского «Гяура». И в самом деле, сходство «Чернеца» с «Гяуром» Байрона сразу же бросалось современникам в глаза. О нем писали и Белинский, и Дружинин, и Баратынский, и Пушкин. Получив от Козлова в подарок «Чернеца», Пушкин писал: «Повесть его — прелесть. Сердись он, не сердись, а «хотел простить — простить не мог» достойно Байрона. Видение, конец прекрасны. Хочется отвечать ему стихами». В посвященных Козлову стихах Пушкин говорит ему:

Певец, когда перед тобой
Во мгле сокрылся мир земной,
Мгновенно твой проснулся гений,
На все минувшее воззрел
И в хоре светлых привидений
Он песни дивные запел.
О милый брат, какие звуки!
В слезах восторга внемлю им…

Занимая справедливо место одного из заметных первых русских байронистов, Козлов в своей оценке творчества Байрона целиком следовал за Жуковским, который считал, что Байрона нужно «дополнить религией». Подобно Жуковскому, Козлов утверждает о Байроне: «Но он уж чересчур мизантроп: я ему пожелал бы только более религиозных идей, как они необходимы для счастья». Так же как и Жуковскому, Козлову осталась чужда протестантская сторона байронизма, он увлечен не политическим содержанием байронизма, но его поэтической стороной. «Чернец» и представляет собой такую переработку байронической поэмы в свете религиозно-элегической поэтики.

Такая переработка Байрона могла, естественно, вызвать возмущение у людей, которым в байронизме было важно его политическое протестантское содержание. В этом смысле очень точно и резко квалифицировал байронизм Козлова один из крупнейших представителей декабристской литературы и критики, также один из ранних русских байронистов, А. Бестужев (Марлинский). Он писал Пушкину о «Чернеце» 9 марта 1825 г., даже еще не читав поэмы: «Козлов написал «Чернеца» и, говорят, недурно. У него есть искра чувства, но ливрея поэзии на нем еще не обносилась, и не дай бог судить о Байроне по его переводам: это лорд в Жуковского пудре». И «ливрея поэзии» и слова о «пудре» Жуковского (Жуковский пудрился перед посещением дворцовых вечеров) — все это выражало отрицательное отношение к выхолащиванию из Байрона революционных элементов его поэзии.

В сущности, в английском романтизме Козлову был близок не столько Байрон, сколько поэты так называемой «озерной школы». Байрона Козлов воспринимал через поэзию тех английских поэтов-романтиков, которые представляли романтизм добайроновский и дошеллиевский. Английские элегики и романтические поэты «озерной школы» гораздо ближе Козлову, чем Байрон. Вот почему он и поэзию Мура (вига, либерала — друга Байрона, связанного с ирландским освободительным движением) воспринимает также в ее русской реакционной интерпретации (т. е. через «Лалла Рук» в переводе Жуковского), совершенно освободив «Ирландские мелодии» Мура от их политической окраски. Таким образом, можно сказать, что на русской почве Козлов явился выразителем поэтического стиля той линии английского романтизма, которая была представлена в поэзии романтиков «озерной школы».

Своими переводами из английских поэтов Козлов подготовил русскую литературу к более углубленному пониманию новой английской поэзии и оказал некоторое влияние на поэзию Лермонтова (ср. «Чернец» с «Мцыри»).

Но, подготовляя, с одной стороны, поэтику русского байронизма, с другой, Козлов — поэт с обостренным ощущением красок ландшафта и красот природы (Гоголь писал, что «картины природы» в его стихах «блещут и кипят такими радужными цветами и красками, что… тотчас узнаешь с грустью, что они утрачены для него навсегда: зрящему никогда бы не показались они в таком ярком и увеличенном блеске») — создал ряд образцов лирики природы, в которых уже намечается мелодическая система дворянской поэзии 40-х — 60-х годов, нашедшая свое наиболее яркое выражение в пейзажной лирике Фета. О лирике Козлова именно как о «задушевной, мелодической, благоуханной», полной «удивительной грусти и мелодичности», писал и Аполлон Григорьев.