Козьма Прутков

Четырнадцатого декабря 1825 года, в день обнародования манифеста о восшествии на престол императора Николая I, две роты лейб-гвардии московского полка, часть лейб-гренадерского полка и гвардейского экипажа отказались присягнуть императору и вышли на Петровскую (Сенатскую) площадь. Николай принял командование над остальной, оставшейся верной ему, частью гвардии. Некоторое время обе стороны выжидали. Но когда петербургский генерал-губернатор, герой войны 1812 года граф Милорадович, посланный к восставшим в качестве парламентера, был убит выстрелом из пистолета, Николай приказал идти в атаку. Атака захлебнулась. Тогда граф «Толь подступил к Николаю: „Государь, прикажите площадь очистить картечью или откажитесь от престола“. Дали холостой залп, он не подействовал; выстрелили картечью — каре рассеялось; второй залп увеличил число трупов. Этим кончилось движение 14 декабря», — позже напишет В. О. Ключевский [57]. Однако эхо тех пушечных залпов прокатилось по всей дальнейшей истории России.

Здесь невольно задумываешься о так называемых «политических рейтингах». Насколько они убедительны? Если бы 13 декабря, в канун восстания, провести опрос «общественного мнения» (которого в то время, разумеется, не было), то вся пятидесятимиллионная Россия отдала бы свои голоса Николаю, а пятьсот человек Константину. Но уже на следующий день, 14 декабря, право Николая на трон и сама его жизнь повисли на волоске… В чисто семейное царское дело — передачу власти от брата к брату — вмешалась группа посторонних, которая сочла такой порядок вещей устаревшим и потребовала конституционного правления. Но попытка насильственного перехода от самодержавия к конституционной монархии не удалась. Она изначально строилась на лжи: солдат призывали присягать Константину как законному наследнику, зная, что тот добровольно отказался от престола. Она продолжилась смертоубийством (гибелью Милорадовича) и вызвала в ответ возведенное в степень насилие (расстрел восставших, казнь вождей, каторгу участников заговора).

Дальнейшее хорошо известно. Тени от пяти виселиц легли на все царствование Николая, парализовали столицу, отбросили страну в прошлое, вызвали к жизни демонов страха. Петербург, воздвигнутый на костях русских крестьян, принял прах взбунтовавшихся дворянских сыновей. Всё — и бунтующий дух, и карающая десница — повело себя бесчеловечно, безбожно. Чтобы кровь пролилась, ей достаточно закипеть. Петербург дал закипеть своей холодной северной крови, и потому поколениям русских приходится смотреть через Неву на серый силуэт Петропавловки с сознанием того, что перед ними лобное место…

* * *

Как водится, смена царствований знаменовалась попытками реформ. «Секретный комитет» под председательством графа В. П. Кочубея по инициативе М. М. Сперанского (за которого Наполеон в шутку предлагал Александру любое германское княжество) выработал проекты преобразования центральных и губернских учреждений, разделения судебной и административной властей. Предполагалось внести изменения в положение крепостных крестьян. Формально все эти нововведения были одобрены императором, однако фактически почти ни одно из них так и не было претворено в жизнь и даже не обсуждалось на заседаниях Государственного совета. По словам историка, император «одобрял все хорошие предложения, которые могли поправить дело, но никогда не решался их осуществить» [58].

А поправлять было что.

Нельзя сказать, что старший брат оставил младшему державу в идеальном состоянии. Вникнув в ситуацию, Николай был шокирован тем, что в пятидесятимиллионной стране заведено два миллиона уголовных дел; что даже «в Петербурге ни одна касса никогда не проверяется; все денежные отчеты составляются заведомо фальшиво» [59]; чиновники пропадают без вести, прихватив с собой сотни тысяч рублей — по тем временам суммы астрономические; криминалитет наглеет; бюрократия пухнет, а вопросы не решаются. Притчей во языцех стало дело об одном откупщике. За ним накопилось столько грехов, что, для того чтобы переправить судейские бумаги по этому делу из Москвы в Петербург, пришлось снарядить несколько десятков подвод, которые по пути пропали бесследно вместе с извозчиками.

Осознав, какое наследие ему досталось, и в силу собственной охранительной психологии Николай выработал для себя принцип, легший в основу всей его государственной политики: ничего не вводить нового и только чинить и поправлять старое. Брожение революционных идей в Европе еще более утвердило его в этом мнении.

Поборником принципа «ничего нового» явит себя и Козьма Прутков, всегда державший нос по ветру, дувшему с Дворцовой набережной. Его личным заветом станет сквозной девиз николаевской эпохи: «Status quo». Он мог бы гравировать эту латынь не по тусклой латуни, а по чистому золоту на всех своих портфелях. И когда при следующей смене царствований в воздухе запахнет озоном реформаторской грозы, Козьма Петрович ударится в проекты, суть которых будет состоять в том, чтобы сделать положение еще патриархальнее, еще «статус квее», чем оно было при Николае.