Козьма Прутков

Стрелками командовал родной дядя Толстого, граф Лев Алексеевич Перовский. Это давало новоиспеченному майору большой простор для маневра. Из Новгорода, где формировался полк, он, скажем, ездил в Петербург на чествование актера московского Малого театра Михаила Семеновича Щепкина.

Тем не менее служба есть служба, и вот граф уже в полку под Одессой. А там в это время вспыхивает эпидемия тифа. Толстой самоотверженно ухаживает за больными товарищами и в результате заражается сам.

Император Александр II, узнав о болезни своего друга, просит ежедневно телеграфировать о состоянии его здоровья: «Буду с нетерпением ждать известий по телеграфу, дай Бог, чтобы они были удовлетворительны».

Встревоженная Софья Андреевна приезжает к своему возлюбленному. Он выздоравливает, и весной они вместе совершают большую поездку по берегу охваченного войной Крыма. Этому путешествию посвящен цикл стихов «Крымские очерки».

Солнце жжет; перед грозою
Изменился моря вид:
Засверкал меж бирюзою
Изумруд и малахит.

Здесь на камне буду ждать я,

Как, вздымая корабли,
Море бросится в объятья
Изнывающей земли,

И, покрытый пеной белой,

Утомясь, влюбленный бог
Снова ляжет, онемелый,
У твоих, Таврида, ног[273].

Такой эстет, как Толстой, не может пропустить ни одного прикосновения к женской красоте, умноженной красотой природы.

Ты помнишь ли вечер, как море шумело,
           В шиповнике пел соловей.
Душистые ветки акации белой
           Качались на шляпе твоей?

Меж камней, обросших густым виноградом,

           Дорога была так узка;
В молчанье над морем мы ехали рядом,
           С рукою сходилась рука.

Ты так на седле нагибалась красиво,

           Ты алый шиповник рвала,
Буланой лошадки косматую гриву
           С любовью ты им убрала;

Одежды твоей непослушные складки

           Цеплялись за ветви, а ты
Беспечно смеялась — цветы на лошадке,
           В руках и на шляпе цветы!

Ты помнишь ли рев дождевого потока

           И пену и брызги кругом;
И как наше горе казалось далеко,
           И как мы забыли о нем![274]

«Наше горе» — это, вероятно, продолжавшееся формальное замужество Софьи Андреевны и переживания Алексея Константиновича из-за того, что он не может с ней венчаться еще и по той причине, что это глубоко ранит его мать.

Однако душевные страдания, по-видимому, никак не отражались на его отменном аппетите, на который пеняла поэту спутница его конных прогулок.

Вы всё любуетесь на скалы,
Одна природа вас манит,
И возмущает вас немало
Мой деревенский аппетит.

Но взгляд мой здесь иного рода.

Во мне лицеприятья нет;
Ужели вишни не природа
И тот, кто ест их, не поэт?

Нет, нет, названия вандала

От вас никак я не приму;
И Ифигения едала,
Когда она была в Крыму![275]

Две недели путешественники прожили в имении Мелас, принадлежавшем Льву Перовскому. Незадолго до их приезда усадьба была бомбардирована с моря. Любовь и война переплелись в прекрасном восьмистишии, оставшемся от этих дней счастья…

Обычно полная печали,
Ты входишь в этот бедный дом,
Который ядра осыпали
Недавно пламенным дождем;

Но юный плющ, виясь вкруг зданья,

Покрыл следы вражды и зла —
Ужель еще твои страданья
Моя любовь не обвила?[276]

Толстой по-прежнему оставался заложником двух привязанностей: сыновней к матери и мужской к любимой женщине. О том, насколько остро, насколько конфликтно обозначился этот «треугольник» взаимных любовей-ревностей, можно судить по воспоминаниям Льва Жемчужникова, побывавшего в имении Красный Рог, где жили его тетушка Анна Алексеевна и кузен Алексей.