Козьма Прутков

Особенность ситуации состояла в том, что поручателями невесты были отец и сын, носившие разные фамилии. Граф А. К. Разумовский (1748–1822), как мы хорошо помним, кроме законных детей от брака с Шереметевой, имел сыновей и дочерей от сожительства с Марией Михайловной Соболевской (впоследствии Денисовой). Внебрачные дети получили фамилию Перовских. Значит, отец выдавал замуж свою дочь Анну, а вторым поручателем был его сын Алексей — родной брат невесты.

Двадцать четвертого августа 1817 года, строго по истечении природой назначенного срока, у молодых родился сын — Алексей. А вскоре после этого супруги развелись и младенец был увезен матерью и дядей в имение Красный Рог Мглинского уезда Черниговской губернии. Вот вам и титулованные «поручатели». За что же они, спрашивается, поручались, раз брак немедленно разрешился разводом?.. Все эти обстоятельства породили слух о том, что истинным отцом ребенка является не Константин Толстой, а дядя Алексей Перовский. До некоторых пор мальчику говорили (в том числе и сам Алексей Алексеевич), что его папа — Перовский, но когда малыш подрос, ему открыли правду. С тех пор он считал себя сыном Константина Петровича Толстого, и у нас нет оснований придерживаться иного мнения.

Лето 1826 года Алеша с матерью проводил в Москве, где у его бабушки Марии Денисовой был дом на Басманной. Тогда же Толстой-младший был представлен отдыхавшему в Первопрестольной наследнику (будущему императору Александру II). Потом в Петербурге наследник будет приглашать к себе в Зимний дворец или в Царское Село товарища своих детских игр, посылая ему письма, написанные крупными буквами по карандашным линейкам.

В 1831 году Алексей Перовский в сопровождении сестры и племянника решил отправиться в Италию.

Поездка произвела на Алешу Толстого впечатление совершенно потрясающее. Позже он напишет: «Мы начали с Венеции, где мой дядя сделал значительные приобретения в старом дворце Гримани. Из Венеции мы поехали в Милан, Флоренцию, Рим и Неаполь, — и в каждом из этих городов росли во мне мой энтузиазм и любовь к искусству, так что по возвращении в Россию я впал в настоящую „тоску по родине“, в какое-то отчаяние, вследствие которого я днем ничего не хотел есть, а по ночам рыдал, когда сны меня уносили в мой потерянный рай»[90].

«Родиной» и даже более того — «потерянным раем» стала для Алексея Толстого Италия, в которую он потом не раз возвращался, чтобы обрести свой «рай» снова.

Говоря о ребенке, который окажется настолько литературно одаренным, что заявит о себе и войдет в историю русской словесности в ту эпоху, когда гении добывали ей всемирную славу, есть соблазн попытаться уловить моменты его постепенного творческого становления или, наоборот, удивиться внезапной неожиданности феномена: «Ничто не предвещало, что… Кто бы мог подумать?..» Нет, предвещало, и подумать было можно.

Дядя, так заботившийся о том, чтобы образовать племянника, невольно предложил ему в Италии разделить свою страсть коллекционера произведений искусства.

Вот как спустя годы Толстой рассказывал об этом своей возлюбленной и будущей жене Софье Андреевне Миллер.

«31 июля 1853 г., Петербург.

<…> Есть эпоха моей жизни, о которой я тебе никогда не говорил или говорил поверхностно; это — артистическая эпоха моей жизни — мой XVI-й век (здесь и далее в письме курсив Толстого. — А. С.).

Не знаю почему, но мне хочется говорить о ней сегодня. Мне было 13 лет, и мы были в Италии.

Ты не можешь себе представить, с какою жадностью и с каким чутьем я набрасывался на все произведения искусства.

В очень короткое время я научился отличать прекрасное от посредственного, я выучил имена всех живописцев, всех скульпторов и немного из их биографии, и я почти что мог соревноваться с знатоками в оценке картин и изваяний.

При виде картины я мог всегда назвать живописца и почти никогда не ошибался.

Я до сих пор ощущаю то лихорадочное чувство, с которым я обходил разные магазины в Венеции. Когда мой дядя торговал какое-нибудь произведение искусства, меня просто трясла лихорадка, если это произведение мне нравилось.

Не зная еще никаких интересов жизни, которые впоследствии наполнили ее хорошо или дурно, я сосредоточил все свои мысли и все свои чувства на любви к искусству.

Эта любовь превратилась во мне в сильную и исключительную страсть.

Я жил всецело в веке Медичи, и я принимал к сердцу произведения этого столетия так же, как мог это сделать современник Бенвенуто Челлини.

С тех пор я сильно изменился, я заснул на этом, как на многих других вещах, — но разве есть возможность остаться художником при той жизни, которую мы ведем? Я думаю, что нельзя быть художником одному, самому по себе, когда нет художников среди окружающих вас…