Крылов начинает свою басню с конца — с традиционной морали, а первая сюжетная строка:
Отличное начало с легкой, разведенной по сторонам строки аллитерацией:
Этот «вороний сыр» — будущее «яблоко раздора» — автор вводит сразу же, без всякой экспозиции.
Но чем хуже «эпический» прутковский зачин?
На горы и так тяжко взбираться, а тут еще экипаж тяжел: двойная тяжесть. А теперь прислушайтесь к звукописи первой строки:
Крылов сыплет перлы народной лексики и льстивого умиления:
А Прутков, соответствуя своей теме, блещет иностранными словечками:
Согласимся с тем, что роскошь письма тут вполне сравнимая.
Дальше.
Крылов язвит тщеславие: Ворона поддается на Лисью лесть, каркает — и теряет сыр.
Прутков язвит ловкачество: тарантул решил прокатиться бесплатно — и за это пострадал.
Вот два человеческих порока: тщеславие и желание жить задарма.
Оба наказаны, как и положено в классической басне.
И все-таки мы чувствуем, что тут что-то не так. Есть различие. В чем оно?
Крылов мастерски изображает лесть Лисы, тщеславие Вороны и назидательно ее наказывает. Вот его цель. Она достигнута. Всё.
Прутков с не меньшим мастерством изображает и наказывает халяву, но не это его цель. Его цель состоит в том, чтобы спародировать басню как жанр.
Крылов представляет смешной Ворону.
Прутков представляет смешным баснописца.
Здесь происходит смена целеполагания. Оно переносится с персонажа на автора. В этой смене объектов смеха и заключена новизна Козьмы. Юмор меняет своего адресата.
Крылов высмеивает человеческий порок.
Прутков, пародируя высмеивание порока, шутит над жанром как таковым, шутит над Крыловым. Они, басня и баснописец, — его главный интерес, а, конечно, не гонимая веником
Басни Пруткова по форме виртуозно имитируют классическую басню, но по существу они есть пародия на нее.
В них возникает эффект двойного смеха: во-первых, очевидного, вызванного комизмом положения; а во-вторых, скрытого, вызванного пародийным воплощением ситуации.
Таким образом, Прутков по сравнению с Крыловым как бы удваивает комическое впечатление, и это удвоение обеспечено тем обстоятельством, что Козьма так рисует сюжет, что в его рамках шутит и над жанром, и над его столпом.
Крылов являет нам мудрость басни.
В пику ему Прутков под маской лукавой наивности являет нам глупость басни.
И, к величайшему нашему изумлению, оказывается, что «глупый» смех радует нас ничуть не меньше, чем смех «умный».
Коротко говоря, возревновав к славе Крылова, Козьма Петрович не пошел проторенной дорожкой, не стал умножать классическую традицию, а преобразовал жанр, создав пародию на басню, то есть юмор на юмор, и извлек из своего новаторства удвоенный комический эффект.