Козни врагов наших сокруши...

Лучше бы автор не писал этих строк: он, кажется, забыл, что вера не от мозга, не от его " критической работы", а от доброго сердца; что такой вот вере ему и следовало бы поучиться у Скачкова. Впрочем, автор оговаривается тут же. "Суть, - говорит он, -заключается не в этом, а в его высоких нравственных основах и непреклонной силе воли, смогшей противостать соблазну беспринципности, какая наблюдается в настоящее время в народной массе. При самых неблагоприятных условиях боевой жизни, он, единственный в полку, неуклонно соблюдал все постные дни. На одном черном хлебе и чае он без вреда для здоровья выносил семь недель Великого поста. Ежедневно, утром и вечером, прочувствованно и долго молился, не обращая внимания на неуместные, иногда колкие, шутки и насмешки не понимавших его психологии товарищей. "Глядь-ко, Митроха, -говорит, бывало, один солдат другому, указывая пальцем на молящегося, - в святые ладит". - "Звестно дело, монахом бы ему и быть", - отвечает тот. "А ты знаешь, отчего у него на коленах часто шароварки дырявы бывают?" - "Поползай-ка ты каждодневно так-то, небось и тятькину кожу продырявишь". Но Скачков без малейшего смущения продолжал молиться и, что удивительно, никогда не сердился. Его обращение ко всем без исключения сослуживцам было самое теплое и искреннее. Он всегда был готов услужить каждому... При стоянках ли, на походе ли его вещевой мешок всегда был перегружен, а в дополнение имелось еще несколько узелков и кошелечков. Однажды командир батальона, удивившись невероятной нагрузке, спросил его: "Что это ты, молодец, таскаешь так грузно?" - "Всего помаленьку, ваше высокоблагородие". - "Именно?" - "Да все, что идет на потребу солдатскую: рубашки, подсумочки патронные, провизия, книжечки Божественные вот... журналики, оченно интересные рассказики есть в них про жизнь людскую и нашу солдатскую". - "Ну, журналы, газеты, книги - это твое дело, - сказал командир, - а сколько тебе рубах да подсумок тех надо?" - "Да мне одному немного надо, а вот случись у кого из солдатиков что износится, порвется или ненароком утеряется... а то и сухариков не хватит: я и дам ему... В походе где взять-то? А у меня всего помаленьку есть про запасец... Таскать-то по привычке мне не тягостно, ваше высокоблагородие". За такую нагрузку солдаты прозвали его в походах "двухколка". "Мотри-ка, Грицко, вот и наша "двухколка" выехала, - добродушно смеялись они, завидя входящего в строй пред передвижением Скачкова. Иные объясняли это по-своему: "Ох, не грехи ли свои он искупляет этим? Наверное, в душе его таится какой-нибудь тяжкий грех. Из-за чего же иначе он так мучает себя".

Эти русские простецы, думаю, лучше мудрецов понимали, сердцем чувствовали, что Трофим Федорович не напрасно носил эту "нагрузку": это были его вериги, которыми он " удручал" себя ради Бога, подражая древним подвижникам-юродивым.

" Вообще, - говорит автор очерка, - в отношении сохранности снаряжения и обмундирования Трофим Федорович был исправнейший солдат. В то время как другие беспощадно разбрасывали все лишнее, даже и положенное, он подбирал все, что только годного попадало ему на глаза: грязного ли пара белья - поднимет, вымоет и в свой мешок; заржавленный ли патрон - возмет его вычистит и в мешок; тогда как в походах иной молодой тяготится 100-150 патронами, стараясь при всяком случае "сбавить", он имел по крайней мере 250-300 шт. всегда при себе. И при надобности готов был отдать последнюю с себя рубаху соседу.

Трофим Федорович никогда не был угрюм. Он очень редко защищал себя от напрасных обид и нападок, но если это ему случалось делать, то говорил противникам так убедительно и обоснованно, что возражать или оправдываться никто не смел. В таких случаях пред ним как-то невольно преклонялись. Исправность его по службе была безусловная. Он был всегда готов на любое дело, на любой подвиг. При всяких обстоятельствах военного времени показывал удивительнейшее хладнокровие. В последнем сражении, когда он пал геройской смертью у самых проволочных заграждений противника, бывши отделенным командиром, он, по словам товарищей, выказывал необычайную храбрость. Но здесь его роковой удел свершился при несколько странных обстоятельствах. "Цепь шла в атаку, он был ранен, - заверяют очевидцы, - достал свой молитвенник, опустился на колени и молился. Но шальная пуля убила его наповал".

В унтер-офицерское звание он был произведен только нынешним летом и тогда же был назначен отделенным командиром. Казалось, мягкость и скромность его характера не позволяли ему быть начальником, но на деле получилось нечто неожиданное: его отделение вело себя образцово. Необыкновенная сила воли делала свое, когда с ним сошлись близко. "Как-то стыдно его не слушать, - говорили его подчиненные, - совесть на него не поднимается". И он действительно своим пристальным, уверенным взглядом умел заставить себя любить и уважать".