Крабат

— Когда я был мальчишкой, то часто думал, что значит стать настоящим мужчиной. Вначале, сама понимаешь, дальше кольта в кобуре и одноклассницы на сеновале не мечталось. Потом… Потом я уехал в Европу вместе с парнями генерала Першинга. Добровольно, даже медицинскую справку подделал, чтобы взяли. Солдаты — вот истинные мужчины! Если бы… Нет, Лиззи, солдат — крыса, он огрызается, потому что его загнали в угол.

— И ты решил стать тем, кто загоняет в угол?

Они выпили. Она пару глотков, смакуя, О'Хара — залпом, до дна, явно не чувствуя вкуса. Выдохнул, взял папиросу, затянулся.

— Людей загоняют в угол политики, вся эта выборная сволочь, у которой есть единственный талант — врать в глаза. Такое дерьмо не по мне. Хочешь, расскажу, что такое настоящий мужчина?

Усмехнулся, блеснув крепкими зубами, пододвинулся ближе.

— Ты — настоящий мужчина, если к тебе сбегает чужая жена — прямо из-под венца, из главного столичного собора, чтобы провести брачную ночь не с мужем, а с тобой, в грязном купе второго класса!

Она сделала еще глоток, щелкнула ногтем по стеклу:

— Амен! Это высшее достижение настоящего мужчины?

О'Хара ответил неожиданно серьезно:

— Не достижение, Лиззи. Всего лишь показатель возможностей. Через много лет этот мужчина расстелил на столе карту мира, задумался — и ткнул пальцем в Европу. Зачем? Он решил устроить там большую войну. Ничего личного, просто business. Наметил победителей, побежденных, составил смету…

— А тебя он отправил в Китай?

Мужчина, неспешно встав, потянулся, хрустнув костями, положил на плечо женщине тяжелую ладонь.

— Есть вопросы, которых просто не надо задавать. Другое важно, Лиззи. В Китае мы сделали все, что хотели, — и взяли все, что могли. Скоро сюда придут японцы, и начнется пир трупоедов. А я стал достаточно силен, чтобы самому ткнуть пальцем в карту. Ты можешь остаться здесь, можешь уехать подальше и обо всем забыть… И можешь поехать вместе со мной! Ответ — сейчас, причем только «да» или «нет».

Она не спешила. Допила вино, взяла папиросную коробку, прикусила зубами бумажный мундштук. Зажигалка выстрелила синим огоньком, но с первого раза прикурить не удалось. Она щелкнула еще раз, еще…

7

— Я убедилась, господа, что мужчины — существа, совершенно не приспособленные к жизни, — изрекла баронесса фон Ашберг, закуривая сигарету, вставленную в чуть ли не полуметровый янтарный мундштук. — Не возражайте. Как говорят материалисты, практика — критерий истины.

Подали кофе. Если с обедом как-то обошлось, то с кофейной картой случилась накладка. Ингрид, изучив ее вдоль и поперек, нахмурилась, подозвала официанта, тот сбегал за мэтром…

Хинтерштойсер с опаской взял с блюдца маленькую невесомую чашечку. Принюхался, отхлебнул… Кофе себе и кофе!

— Вы лучшие альпинисты во всей Германии, — чеканила далее баронесса. — Вы собрались брать Норванд. И что я вижу? Двух плохо одетых молодых людей в костюмах из деревенской лавки и в несвежих рубашках. Я уже не говорю об одеколоне, которым вы пользуетесь. Держу пари, что брились вы в вокзальном туалете!

Андреас едва не подавился. Отставив кофе, полез за сигаретами, но в последний момент передумал. Киоск, где они были куплены, находился как раз у входа в мужской туалет на Банхофплац.

— У вас есть тренер? Врач? Пресс-атташе? Вы хотя бы забронировали номера в отеле?

Курц явно хотел возразить, но Ингрид махнула мундштуком, словно фокусник — волшебной палочкой.

— Не надо, Антониус! Я вполне представляю, что сейчас услышу. Вы, господа, чем-то похожи на моего кузена, которого я уже имела честь упоминать. Брутальность, самоуверенность, даже наглость — и плохо сидящий пиджак. Правда, в отличие от него, вы кажетесь куда более воспитанными. Это несколько обнадеживает.

Теперь уже и Хинтерштойсер был готов подать голос. В конце концов, кто здесь лучший альпинист? Открыл рот… И закрыл, заметив, как Тони подносит палец к губам. Ингрид, однако, тоже увидела.

— Говорите, Андреас, говорите! Вам некогда думать обо всей этой суете, вы мыслями уже на склоне, вбиваете крючья в лед… Кстати, господа, если что-то пойдет не так, кто вас будет вытаскивать? Швейцарские спасатели, насколько мне известно, отказываются идти на Эйгер. В газетах пишут, что местные гиды из Гриндельвальда прямо заявили, что подъем на Стену — это самоубийство, а самоубийцы не по их части.

Хинтерштойсер вновь собрался с силами, дабы ответить, но его опередил Курц.

— Мы это знаем, Ингрид. На Северной стене многие уже погибли, среди них и наши друзья. Мы не будем жить в отеле, мы плохо одеты, у нас нет врача, и нас никто не станет спасать. Мы такие, как есть, я и Андреас. И мы пойдем на Стену. Возможно, мы вас разочаровали… Извините!

Их взгляды встретились, и Хинтерштойсеру почудилось, что бледное северное небо в глазах баронессы на какой-то миг затянуло тучами. Как будто эта девушка увидела нечто, им недоступное. Неотвратимое. Страшное…

Почудилось! Ингрид фон Ашберг стряхнула пепел с сигареты, дернула плечами.

— С вами все ясно, господа! Хоть не хочется, а придется. С этой минуты вы оба — под моей опекой!