Крабат

— Знаешь, Андреас, у меня тоже новость. И тоже — про отпуск. Ну, в некоторой степени…

* * *

Горный стрелок Хинтерштойсер в детстве не ругался. В школе — случалось, но не слишком часто. В армии же — покатилось, да так, что и не удержаться. Иной раз хочется что-нибудь хорошее сказать, но губы сами собой двигаются.

— Verfickte!..

— Да прекрати, уши вянут!

— Э-э-э… Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntаtis!..[20] Могу даже спеть, хочешь? Тони, а они там, на почте, ничего не перепутали? Триста марок?!

— Не перепутали. Имя и фамилия мои, адрес верный. А в скобочках, ради полной ясности: «Норванд».

— Где ты ясность видишь? «Ингрид фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау». Это сколько же благодетелей — двое или пятеро? Мой бог, триста марок! Мы же теперь двенадцатизубые кошки можем прикупить! Последний писк! И рюкзаки новые, и ботинки с шипами, и…[21]

— Двенадцатизубые брать не будем, тяжелые они, десятизубыми обойдемся. Главное — отпуск! Этот твой Нойнер за полсотни — устроит? Чтобы и подпись, и печать?

— Нойнер? За полсотни марок? Не то слово! Значит что, Тони, рвем когти?

— Понимаешь, на что идем? Начальство все равно нас раскусит. Или трибунал — или пропасть на Эйгере…

— Или отпуск в Судетах. Или — мы на Стене! Первые, самые первые!.. Решайся, Тони!.. «Мы разбивались в дым, и поднимались вновь, и каждый верил: так и надо жить!..»[22] Ну!..

6

«Я-а ста-а-арый профе-е-ессор!»

Нет, не старый. И не профессор. Горбиться не надо, шаркать ногами — тоже. Доктор Эшке — не старый, просто дурной, как и вся ученая публика. Intelligent v galoshah.

Взгляд в зеркало… Плечи… Подбородок. Уже лучше.

Зафиксировали!

Где добрые немцы могут увидеть филолога-германиста? Не на улице же, не на рынке. Разве что в кино — и наверняка в комедии. Экает, бекает и несет чушь, причем пополам с непонятными словами. «Аффикс», «веляризация», «вокализация», «безаффиксный способ словообразования». И еще «гаплология». Хватит? Да за глаза!

Зафиксировали!

Зеркало осталось довольно, почтенный доктор — тоже. Теперь можно и прогуляться. Старомодный костюм размером на номер больше (левый карман отчего-то оттопырен), на носу — очки в роговой оправе, шляпа, тяжелая, черная… Зонтик, тоже черный и тоже изрядного веса…

Для чего зонтик, если на улице — ясный день, а на небе — ни облачка? А если тучи набегут? Как бы чего не вышло! Как это будет по-русски?

Вспомнил, повторил вслух, затем еще раз, поймав неуловимый звук «ch». Остался доволен — не забыл еще!

Guljaem!..

* * *

Русский устный учился легко — эмигрантов из страшной Bol'shevizija в Шанхае можно было встретить всюду. Помог и родной сорбский. Пусть и не очень похож, но все-таки ближе, чем немецкое «кляйне-швайне». То, что в детстве они пели с мамой: «Slodka mlodost', zlotyj chas!» Разве нужен переводчик? Тут «pesma», там — «песня».

Правда, по-русски «Domovina» — не «Родина», а нечто иное совсем… Не страшно, «домовину» и запомнить можно.

С чтением же начались проблемы. Сначала совершенно невозможная «kirilica», потом и того хуже: читать оказалось совершенно нечего. То, что печатали эмигранты в «Шанхайской заре», можно понять сразу, даже не глядя на заголовки. От своих русских приятелей он был наслышан о таинственном поэте по фамилии Pushkin, который, как выяснилось, в ответе за все, даже за не отданные вовремя пять юаней. Только где его, Пушкина, найти в Шанхае?

Вместо Пушкина ему был предложен Чехов. «Человек в футляре», очень смешной рассказ.

Рассказ он прочитал. Задумался. От Достоевского вежливо отказался.

Kak by chego ne vyshlo, gospoda!

Несчастный Беликов, над которым все издевались, а затем спустили с лестницы (обхохотаться можно!), преподавал греческий. Почтенный доктор Эшке, германист, охотно унаследовал его облик. Разве что галоши проигнорировал, хоть и не без сожаления. Дикие края, не поймут!

Отчего германист? Оттого, что документы Вольфанга Иоганна Эшке — самые что ни на есть настоящие. Грех упускать такой шанс.

«Я-а ста-а-арый профе-е-ессор!»

Коридор. Лестница. Вестибюль. Портье — и больше никого. Тихий отель, за то и выбран. Не в самом центре, конечно, зато лишних глаз поменьше.

Ну что, на улицу? К солнышку?

— Простите, вы доктор Эшке?

Девушка… Красивая… Очень красивая!

Ай!

* * *

Если тебе (не придурку Эшке!) двадцать шесть, ты каждое утро отжимаешься сотню раз, аппетит имеешь отменный, а весь последний месяц женщины как-то скользили мимо, даже не задевая, то эта губастая, с огромными глазами…

Вдох! Вы-ы-ыдох!

— Простите, что? А-а! Да-да, фройляйн, ваш покорный слуга!.. Доктор Вольфанг Иоганн Эшке!..

…Платьице серенькое, скромное, из ближайшего магазина, и сумочка (серая) оттуда же, и туфли, и синий поясок. Зато прическа… И кольцо с синим камешком — пояску в цвет.

Ого!

Глазищи… Нет, не смотреть, ясно, что тоже синие. Лоб высокий, чуть не в половину лица, как у Мадонн на средневековых иконах…

Очки поправить. Взор потупить. В глаза-глазищи не смотреть.

Kak by chego ne vyshlo!

— Извините, доктор, что потревожила…

…Ничего, ничего!