Краболов

Начиная с Румоэ, посыпал мелкий пронизывающий дождь. Руки рыбаков и чернорабочих окоченели, точно крабовые клешни, и они грели их, то засовывая за пазуху, то поднося трубочкой ко рту и согревая собственным дыханием. Струи дождя, похожие на серые волокна тушеных бобовых стручьев, безостановочно падали на такое же серое, тусклое море. Ближе к Вацуканай дождь полил ливнем, широкая поверхность моря волновалась, как полотнище флага на ветру. Потом волны стали мелкими и частыми. Ветер зловеще выл в мачтах. Все скрипело и стонало непрерывно, словно расшатались заклепки в обшивке и переборках. Когда вошли в пролив Лаперуза, это судно, водоизмещением почти в три тысячи тонн, судорожно вздрагивало, точно его одолевала икота. Как будто подхваченное какой-то чудовищной силой, оно взлетало вверх, на секунду повисало в воздухе и опять низвергалось. Тогда появлялось неприятное ощущение, как бывает, когда спускаешься в лифте. Рабочие пожелтели: они страдали морской болезнью; их все время рвало, они только тупо поводили глазами.

Через круглые, мутные от брызг иллюминаторы иногда показывался жесткий силуэт покрытых снегом гор Сахалина. Но сейчас же его скрывала волна, вздымавшаяся за стеклом, точно ледяная альпийская гора. Открывалась глубокая жуткая пропасть. Накатываясь, волна ударялась об иллюминатор, рассыпалась, взметалась пеной и уходила назад, все дальше и дальше. Она скользила по стеклу и растекалась, как узор в калейдоскопе. Иногда пароход вздрагивал всем корпусом, словно засыпающий ребенок. С нар что-то падало, глухо трещало, волны с гулом били в борт... Из машинного отделения доносился стук машин, сопровождавшийся легким сотрясением: дот-дот-дот... Иногда, когда судно поднималось на гребень волны, винт вертелся вхолостую и шлепал лопастями по воде.

Ветер все крепчал. Обе мачты гнулись, точно удилища, и жалобно скрипели. Волны одним прыжком добирались до верхушек мачт, бросались, как дикая кошка, с одного борта на другой и разливались потоком. В такие минуты трапы превращались в водопады.

Иногда выраставшая на глазах у всех гора ставила пароход, словно игрушечный, прямо поперек чудовищного провала. Судно обрушивалось на самое дно ущелья. Вот-вот оно погрузится в пучину! Но навстречу ему сейчас же вспухала другая волна и выносила его наверх.

Когда вышли в Охотское море, вода заметно посерела. Сквозь одежду проникал пронизывающий холод. У рабочих посинели губы. Становилось все холоднее, ветер нес сухой, как соль, мелкий снег. Снег мело на палубе, и он, словно острые осколки стекла, колол лицо и руки работавших людей. Волны окатывали палубу, покрывали ее гладкой и скользкой ледяной коркой. Работать приходилось, цепляясь за канаты, протянутые через палубы. При этом людей кидало из стороны в сторону, как развешанное для просушки белье. Инспектор орал на всех, помахивая дубинкой, которой глушат рыбу.

Другой краболов, вышедший из Хакодате одновременно, скрылся из виду. Все же иногда, когда пароход взлетал на вершину водяного вала, вдали виднелись две содрогающиеся мачты, похожие на взмахивающие руки утопающего. Струйка дыма не больше чем от папиросы, клочками рассеивалась по волнам. Сквозь грохот и рев волн доносился прерывистый свист, —  вероятно, сирены другого парохода. Но в следующее же мгновение сам «Хаккомару», как будто захлебываясь, проваливался в пучину.

На краболове было восемь кавасаки[4] . Чтобы их не сорвали и не унесли волны, скалившие через борт белые зубы, словно акулы, команде и рыбакам приходилось, рискуя жизнью, крепить их на палубе. «Если и смоет одного или двоих из вас, мне наплевать. Но пусть пропадет хоть одна кавасаки, — я вам этого не спущу!» — отчетливо сказал инспектор.

Наконец, вошли в воды Камчатки. Волны набрасывались на судно, ощерившись, как голодные львы. Пароход казался слабее зайца. Буран затянул небо снежной пеленой, и при порывах ветра казалось, что кругом развертывается огромное белое полотнище. Надвигалась ночь. Шторм не унимался.

Когда работа кончалась, рыбаки один за другим забирались в свой «нужник». Руки и ноги у них коченели и с трудом двигались. Люди заползали на свои нары, как червяки в кокон, и потом уже никто не открывал рта. Падали, хватались за железные столбы. Пароход содрогался всем корпусом как лошадь, отгоняющая впившегося в спину овода. Рыбаки тупо глядели на когда-то белый, закопченный до желтизны потолок, на иссиня - черные иллюминаторы, чуть не погружающиеся прямо в пучину... У некоторых рты были полуоткрыты, как у слабоумных. Никто ни о чем не думал. Смутная тревога погружала всех в угрюмое молчание.

Один, запрокинув голову, залпом пил виски. В мутном желто-красном свете электричества поблескивал край бутылки. Затем опорожненная бутылка, стуча и подпрыгивая, зигзагом покатилась по проходу. Рыбаки только подняли голову и проводили ее глазами. В углу кто-то сердито заворчал. Сквозь шторм слышны были обрывки слов.

— Все дальше от Японии... —  сказал кто-то и вытер локтем иллюминатор.