Краденое счастье

Я ломал пальцы несколько раз… точнее, на них падала крышка фортепиано с такой силой, что я слышал треск собственных костей. Последний раз она упала на них, когда мне исполнилось тринадцать и я «плохо» сыграл «Полет шмеля». Не так, как тридцатилетний пианист на концерте, который мы посетили в Оперном театре. В травмпункте сказали, что теперь как пианист я не состоюсь, так как пальцы срастутся неправильно. Желательно дать им отдохнуть и прекратить нагрузки.

Корчась от боли, с гипсом, без обезболивающих, я провел неделю в подвале, ел из миски овсянку и лакал воду, стоя на четвереньках, так как не мог взять кружку в руки, мочился себе на штаны, так как не мог держать свой собственный член.

А потом снова сел за фортепиано и сыграл проклятого Шмеля без единой ошибки. Она была довольна. Она положила мне на язык шоколад. А я сыграл не ради нее и не для нее. Я хотел, чтобы у меня получилось, я хотел победить эту тварь-боль. Я хотел быть сильнее ее. Пианистом я не стал. Не потому что не смог. Я бы смог что угодно. Я не хотел осуществить ее мечту. Я не хотел ей что-то доказывать. Я хотел, чтоб она сдохла, и в то же время не мог ее убить сам. Я был слишком мал и слишком изуродован морально, чтоб понимать, кто в этом уродстве виноват. Я все равно любил ее. Мне было больше некого любить. Она самый главный человек в моей жизни, и, наверное, я слишком ужасен и заслуживаю то, что она со мной делает. Как и другие заслуживают то, что я делаю с ними. Или сделаю.

Мне исполнилось двадцать пять, и я дал волю своей ненависти… я перестал любить эту суку, зовущуюся моей матерью, я понял, что это не любовь. Это нечто иное. Уродливое и страшное. Такое же омерзительное, как я сам.

«Ты омерзителен. Ты чудовище. Никто и никогда не будет любить тебя, кроме меня. Запомни это! Никто! Ни одной женщине ты не будешь нужен! Учись зарабатывать деньги, иначе этот мир поставит тебя на колени!».

Она считала ЭТО любовью. И я возненавидел любовь. Потому что она приносит боль. Она и есть самое жуткое и мерзкое. При слове «любовь» я видел бледное лицо, сжатые в тонкую полоску губы и холодные глаза, в которых отражалось лицо маленького мальчика. Она считала ЭТО заботой. И я предпочел ни о ком не заботиться.

А потом музыка пропала. Она исчезла из моей головы. Настала замогильная тишина. Я прекратил играть. Словно что-то мешало мне это делать, словно пальцы стали железными, несгибающимися палками, неспособными извлечь ни звука. Я пытался, но музыка исчезла, аккорды сбивались, я фальшивил, попадал невпопад, там, где быстро – медленно, и наоборот. Злился, яростно обрушивал крышку вниз и сам же корчился от фантомной боли, зажимал сведенными судорогой пальцами голову и ждал, пока приступ пройдет. И слышал ее хохот «Ничтожество!». Потом я приказал, чтобы фортепиано отнесли в подвал, ноты сжег сам. Устроил настоящее пепелище. Бросал по листку в костер и чувствовал, как горит все внутри вместе с ними.

– Доиграааался, – шипел я и швырял в огонь очередное бессмертное творение. Больше я не слышал и не слушал музыку. Она исчезла из моей жизни. Иногда я выл от тоски по ней, а иногда бесновался от злобной радости, что она истлела, как и та сука, которая вшивала мне ее в вены без наркоза.

В тот день, когда увидел впервые Ксению, она снова зазвучала…. Лунная соната. Мягким аккордом издалека. Медленно, завораживающе вкрадчиво, заставляя меня задрожать всем телом от предвкушения, разрывая многолетнюю гробовую тишину.

Я словно видел, как развеваются светлые волосы на фоне ночного неба, а сверху светит луна. Видел снова под музыку. Серебристые блики сверкают в мягких прядях волос, и я не чувствую боль… мои пальцы хотят касаться, они хотят играть. Они уверены, что смогут. Пока я смотрю на нее, мои пальцы смогут играть.

Но она заговорила, и нестройный аккорд все испортил, разрушил, разнес иллюзию, как цунами, а луна окрасилась в кроваво-красный. Только мозг запомнил, как впрыснулся наркотик в вены, как при виде нее в голове взорвался феерический столп из брызг и аккорды обрушились на мой мозг, а пальцы свело от желания метаться по черно-белому.

Утром я нашел себя в подвале, полуголого, босого. Я снова играл. Лунную сонату. До самого утра. Без единой помарки. До судорожной боли в кривых фалангах. Думал, это случайность. Обессиленный уснул прямо там на холодном полу.

Случайность повторилась, когда она ворвалась в клуб и стояла напротив меня, обвиняя в изнасиловании. У меня в голове гремела музыка, и все тело дрожало, как от полученной дозы героина, введенной иссохшему от ломки наркоману. Я вернулся к игре. Безупречной игре.

Я хотел получить мой кусочек шоколада… Точнее, я собирался взять его сам. И я никогда и ни в чем себе не отказывал. Она должна находиться рядом, иначе опять наступит тишина.

***

– Рапунцель, просто Рапунцель. А что ты знаешь о Вселенском зле?

Пишет и останавливается. И снова пишет.

– Давай установим правила.

– Правила?

– Да.

– Какие и зачем?

– Ты мне написала, верно?

– Верно. Ты забыл сделать ударение на «ТЫ»?