Краденые латы

Далее, чтобы развлечь и развеселить несколько обалдевшего читателя, на сцену выпускается шут. Этим шутом оказывается тот же алхимик. Как поясняет В.Л.Рабинович, «историческое призвание алхимического пересмешника состоит в ежемгновенном как бы передразнивании правоверного христианина. При этом алхимик-шут неразборчив в средствах. Карикатура тем откровенней и острей, чем недозволенней и оскорбительней средства: гностический змей, неоплатоническое единое, каббала, древнеегипетское жречество, мирской ригоризм ислама… – все идет в дело».

Этот карикатурно-пародирующий смысл средневековая алхимия унаследовала от гностицизма, а тот обрел его «только в оппозиции становящемуся христианству». И вот вожделенный результат: «в кривом зеркале алхимика – христианский мир, готовый внять этому кривому изображению и… начать искривляться» [245].

К передразниванию, как известно, особенно склонны обезьяны. «Обезьяной бога», как опять-таки известно, христианские авторы называют дьявола. Значит, и алхимик представляет это же начало? Совершенно верно, В.Л.Рабинович ничуть не стесняется об этом говорить. Он откровенно называет алхимию «дьявольской изнанкой христианского канона», самого алхимика – «дьяволом» (следуя изображению его у Данте) и видит исходную нравственную посылку, ставящую алхимика в «демонический ряд соперников бога», в том, чтобы «улучшить дело природы» [246]. Тайное знание, продолжает раздеваться В.Л.Рабинович, сообщено алхимикам «падшими ангелами», а его символом в ветхозаветном контексте служит змей-искуситель [247].

Если следовать тому же ветхозаветному тексту, люди, обретя это знание, должны были стать «как боги». В.Л.Рабинович видит в алхимике человека, достигшего этой цели: «алхимик сам себе собор», «богоравный», он «индивидуально противостоит богу». «Бог, как вершина пирамиды, отсечен. Им стал алхимик» [248]. Опять мелькает у нас перед глазами масонский символ пирамиды с усеченным верхом, на котором восседают тайные властители мира, обладатели «божественного» (а на поверку демонического) знания.

Давно уже я не испытывал такого наслаждения. Давно не сталкивался на страницах советского издания со столь откровенной пропагандой сатанизма. И в заключение всего этого – апофеоз: именно алхимия оказалась такой «колдуньей-чернокнижницей, которой суждено было… так передразнить христианские средние века, чтобы подвигнуть их стать новым временем» [249]. А вы говорите – просвещенный век. Для кого – просвещенный век, а для кого – творение чернокнижников.

В.Л.Рабинович не зря помянул здесь гностицизм. Идейная преемственность между гностицизмом и масонством несомненна. По В.Л.Рабиновичу, гностицизм имеет синкретическую природу (греческие, египетские, иудаистские, халдейские, персо-зороастрийские и индийские истоки) и «история магии и гностицизм тесно связаны с историей происхождения алхимии. Сюда же вплетается еще и ниточка еврейства» и получается «почти дьявольская смесь разных культурных традиций» [250]. Там, конечно, не ниточка, а целый канат, но насчет дьявольской смеси очень верно сказано.

Как и во всякой смеси, и в этой есть какой-то основной, исходный компонент, а, судя по самым ранним сообщениям, которые мы имеем о происхождении гностицизма, его основой служило иудейское сектантство, представлявшее собой как бы иудаизм навыворот [251].

В алхимическом символе дракона, пожирающего свой хвост, В.Л.Рабинович видит гностического змея познания, древнеегипетского Уробороса, символизирующего единство добра и зла, а у платоников – идею замыкающихся на себе бесконечного мирового ума и бесконечной мировой материи. Этого гностического змея распинает на кресте «еврей Авраам» [252]. Читатель трясет головой и в недоумении протирает глаза: вместо привычного образа распятого Христа ему вдруг преподносят распятого змея.

Зачем бедного змея вдруг понадобилось распинать? А затем, что змей – искуситель христиан, у манихеев – Иисус, пробудивший Адама к познанию (гнозису) [253]. Змей и Иисус, оказывается, тождественны. Что вверху, то внизу.