Край безоблачной ясности

— Конечно, нужно бороться против этого чудовищного мира! Нельзя больше мириться с этой монастырской культурой, раболепствующей перед буржуазией. Культура приобрела украшательский облик, потребительский характер. Надо снова сделать ее незаменимой, священной! Надо, чтобы каждый чувствовал себя Леонардо! Миссия поэта — это миссия глубокого и священного общения, какое достигается в любви.

Сюпрату изрек:

— Безусловно, l’amour est une réalité dans le domaine de l’imagination[11].

Хуан Моралес с веселым блеском в глазах и горделивой ухмылкой распахнул двери таверны.

— Проходи, старуха. Давайте, ребята.

Роза поправила на груди свое ситцевое платье. Дети побежали к свободному столику. Хуан вразвалку прошел через зал. Официант поклонился.

— Проходите, пожалуйста, сеньоры. Вот сюда.

Пепе, Хуанито и Хорхе, уткнувшись подбородками в скатерть, читали засаленное меню, а мать оправляла платье. Хуан сел и принялся играть зубочисткой.

— Хуан, мальчикам пора бы уже спать. Завтра им в школу и…

— Ничего, старуха, сегодня особый день. Ну, ребята, чего вам хочется?

Хуан Моралес почесывал красноватый шрам на лбу, двадцать лет проработать ночным таксистом не фунт изюму, уж я-то знаю. Недаром у меня, можно сказать, свой флаг на лбу. Сколько пьяных, сколько сукиных детей: вези их в Аскапоцалько, вези в Буэнос-Айрес в три-четыре утра. И вдруг как трахнут тебя по голове. Или надо вылезать и вытаскивать клиента, а под конец тебе же и ребра пересчитают. И все за двадцать песо в день. Но теперь с этим покончено.

— Ну, надумали?

— Смотри, папа. Вон тем детям несут пирожные. Вот и нам бы.

— Хуан…

— Не беспокойся, старуха. Сегодня особый день.

а потом тот случай, когда какие-то подонки сели в машину, чтобы поймать его в ловушку, чтобы ограбить его. Хорошо, я насторожился: чуть было меня на тот свет не отправили, Розита. И чему тут удивляться? Отец, бывало, говорил мне: «Эх, Хуан, на таких, как ты, ездят, кому не лень, ты родился, чтобы таскать чужую ношу, как осел, да еще подхлестывать самого себя. Не забывай время от времени гульнуть. Поступай, как знаешь, но не будь дураком: никто у нас не требует отчета за нашу жизнь, а не успеем помереть, о нас забудут». Но то в провинции, а здесь, в столице, надо быть поосторожнее, не то останешься без работы.

— Вот что, приятель, подай-ка целого цыпленочка на нашу семью, да скажи, чтобы хорошенько обжарили. И пирожных, знаешь, этих, с клубникой и с кремом. И пусть нам сыграют мариачи.

Роза всегда одна, бедняжка. Даже когда родила, меня не было с ней. Всегда у нее все наготове — в семь вечера кофе, в семь утра вода для бритья. (А когда утром я ложусь спать, простыни всегда холодные. Ледяные. Как будто не люди спали в этой постели, а только ночь и роса. Как будто нет у Розы тяжелой плоти, и крови, и чрева, жаждущего мужского семени. А пацанов я и вовсе никогда не вижу. Но уж теперь будет по-другому.)

— Что ты хочешь послушать, Роза?

— Пусть дети выберут…

— «Хуан Меченый», «Хуан Меченый»…

В таверне стоял легкий запах перца и свежеиспеченной тортильи, застывшего жира и фруктовой воды. Хуан погладил себя по животу. Посмотрел вокруг, на столики, покрытые цветастыми скатертями, и плетеные стулья, на смуглых мужчин в костюмах из чесаного мериноса и оливкового габардина, говоривших о бобах и о быках, и на женщин с черными гривами вьющихся волос, с фиолетовыми губами и накладными ресницами, зашедших сюда после кино. Наверное, и на него все смотрели, на него и его семью.

И на этих полях ни цветка не осталось

— Хуан, мы не можем…

— Почему это не можем? Вот чего мне всегда хотелось. Бутылочку вина, знаете, этого, с золотой этикеткой…