Край неба

Жена Федора работала в бухгалтерии, и по утрам, собрав сына в школу и забрав дочь, уходила, оставляя его одного. До работы ей предстояло зайти в садик — отвести дочь, а после, вечером, — забрать домой… Не понимая ни живописи, ни того, как это можно днями не выходить из квартиры, жена по-своему все же переживала за Федора, она чувствовала по настроению, когда ему не работалось, становилась в такие дни ласковее и внимательнее и старалась не давать ему никакой домашней работы. Ей казалось, что только так она и может помочь, и ей и в голову не приходило, как это злило Федора. Иногда, когда мужа не было дома, она заходила в мастерскую, смотрела на мольберт, на картины и, вздохнув, выходила. Делая что-то по дому, она думала о том, что другие люди живут не так, ходят на работу, не мучаются — и как это хорошо. По ночам ей снилось, что говорит она какие-то разумные слова мужу, дает советы, снилось, что натирает для него краски. Она никогда в жизни даже не видела, как это делается, только слышала об этом, а вот же снилось. А наутро, забывая сны, она не могла понять, отчего же болят руки. Как-то ей приснилось, что она пишет картину; снилось зеленое поле, солнечный день; посреди поля стоял какой-то незнакомый мужчина и смотрел из-под ладони, приставленной ко лбу, далеко куда-то. Но главное, во сне была удивительная легкость, давно позабытая в реальной жизни, радость при виде зеленого поля, ожидание чего-то прекрасного, что должно было произойти. Она легко держала в руке кисть, писала картину и смеялась счастливым смехом… Проснувшись, она долго лежала, боясь шелохнуться, чтобы не позабыть то, что секунду назад было рядом, а теперь уходило, и думала о том, что побывала в какой-то неведомой, призрачной жизни.

Утром она рассказала сон Федору, но когда стала говорить, сразу же поняла, что словами невозможно передать ни легкость, ни ожидание чего-то прекрасного, ни готовность что-то пережить. Она смутилась, и вышло только одно: она писала картину маслом.

— Попробуй, — сказал Федор, кивнув на двери мастерской. — И мне легче будет.

— Ну, Федя, — обиделась она, — больше ничего не расскажу.

— Расскажешь, — возразил Федор спокойно, и этот разговор вскоре позабылся, хотя после ухода жены, оставшись один в мастерской, он надолго задумался. Вспомнилась вторая жена и то, как, не выдержав безденежья и неудач, она сбежала от него. Конечно, ей было нелегко — это Федор понимал: тесная комната, маленький ребенок, нехватка денег; возможно, что он уделял ей мало внимания… Но не это же главное, с голода не умирали, с маленькими детьми всем тяжело, да он тогда как раз получил деньги за одну работу — кажется, рублей восемьсот. Она взяла их, написав в записке, что эти деньги нужны для сына, и оставив Федору двадцать рублей. Он долго тогда смотрел на эти бумажки, чувствуя, как именно эти двадцать рублей его зацепили, — лучше бы она ничего не оставила. После, услышав, что Федору дали «заслуженного», жена приходила мириться, говорила ласковые слова. Федору показалось, она как-то переменилась, что-то поняла. «Сын у нас, Федя, — говорила жена тихо, с каким-то неведомым раньше смирением. — Сын без отца — как сирота…» И просила подумать.

Федор думал; он еще с войны не терпел никакого предательства, — и отказал… В войну он вошел как-то просто и незаметно: встретил ее в Херсоне и, прибавив себе два года, оказался на фронте. Рядовой Федор Самохин за четыре года был трижды ранен, получил награды. Победу встретил в небольшом городке, недалеко от Праги. День этот запомнился ему тишиной, в этом и была необычность. Не надо было ни маскироваться, ни закапываться в землю, что тогда казалось привычнее. Еще запомнилось, как, хватив на радостях вина, шофер перевернул машину, высыпал их на обочину как горох. Гвалт стоял, крики, смех, одного солдата плащ-палаткой накрыло, а может, и пришибло при падении, и он все никак не мог высвободиться.

— Братцы! — тихо кликал он из-под брезента. — Братцы! Что ж это такое?! Братцы!..

Голос его запомнился Федору на всю жизнь, как запомнилось многое.

— Ты чего? — спросил взводный шофера. — Всю войну откатал, а тут — победа пришла!..

— А хто ж его знает, — отвечал виновато тот. — Мабуть, нечистый попутал.

И все смеялись, потому что нечистый вполне вырисовывался в канистру крепкого вина.