Край неба

Второй пилот помогал ему на взлете, а теперь, откинувшись в кресле, просто сидел и безразлично смотрел по курсу. Он накричался за эти десять часов в «перевозках», находился и набегался по аэродрому, выискивая то пассажиров, увезенных на другой самолет, то пропавший багаж, и устал так, как не устанешь ни в каком полете. Конечно, он мог бы сидеть в пилотской и ждать, когда приведут пассажиров, подадут ему ведомость для подписи, но тогда бы они вовсе не вылетели… Мазин взглянул на второго и решил, что тому надо непременно вздремнуть: до Красноярска пять часов лету и две посадки, и неизвестно, сколько может потребоваться сил. И снова стал думать о том, что люди во все времена мечтали о лучшей жизни. «И домечтались, — чуть не сказал он вслух, вспомнив задержку. — Не аэропорт, а какой-то цыганский табор». Отмахнулся от этих мыслей, но они не отставали, и подумалось, что, быть может, беда в том, что каждый думает о себе, а не о другом, что в жизни человеческой всегда было рядом и хорошее и плохое, так было и, наверное, так будет. Мазин понял, что ему в этом не разобраться, снова вздохнул, почувствовав какую-то смутную обиду за людей.

В пилотской было тише обычного, потому что все молчали; изредка в динамиках и наушниках слышался голос диспетчера, вызывавшего какой-то самолет, затем наступала пауза и казалось, что летят они одни в этой черноте. Штурман, словно бы почувствовав беспокойство от молчания, оглянулся на бортмеханика, ожидая, что тот заговорит, но бортмеханик молчал. Штурман передернул плечами, взглянул на часы и доложил диспетчеру о пролете контрольной точки, хотя до нее было еще километров двадцать.

— Подтверждаю, — откликнулся диспетчер. — Через полминуты пройдете! Занимайте свой эшелон!

И штурман в нарушение всех инструкций ответил ему одним словом: «Хорошо». Да и то как-то вяло.

В августе, поскольку людей не хватало, экипажу Мазина добавили три рейса сверх запланированных, и летать приходилось каждый день: Симферополь, Ленинград, Москва, Камчатка. Деваться было некуда, и они летали. Между рейсами оставалось так мало времени, что они едва успевали отоспаться. Бортмеханик, являвшийся на вылет за два часа и уходивший после всех, первым заговорил о том, что такая работа никому не нужна.

— Инфаркт раньше времени наживешь, и никакие деньги не помогут, — ворчал он, бывало, когда они взлетали и набирали высоту.

До этого, занятый подготовкой самолета, он был сосредоточен и молчалив, а в полете, убедившись, что все работает нормально, мог позволить себе расслабиться.

Обычно Мазин, заслышав ворчание, оглядывался на механика и говорил то, о чем тот знал не хуже него: в сентябре пассажиров станет меньше и не придется столько летать.

— Тебе-то, Володя, хорошо, — не соглашался механик. — Ты потому что один, а меня жена скоро из дому выгонит. Что это, говорит, за работа такая — дома не ночевать?!

Слова жены он произносил другим тоном и, видать, передразнивая ее, — язвительно.

— Каждый год санитарную норму продляют, нас не спрашивают, — равнодушно говорил второй пилот, тоже оглядываясь на механика. — Могла бы и привыкнуть…

— Как бы не так, — отвечал механик. — Я ей говорил, а она мне: «Не помню! Не знаю и знать не хочу!» Вот и толкуй с ней.

— Да, — многозначительно тянул второй. — Женщина, она, брат, существо не простое… Странное, что ли… Ну, словом, не нашего круга, как инспекция… А то и пострашнее…

И второй довольно смеялся.

Мазин улыбался, слушая этот разговор, и думал о том, что после отпуска, действительно, работалось до непривычности тяжело, но в отличие от механика он готов был летать день и ночь, лишь бы только не приходить домой, в пустую квартиру, где его никто не ждал. В квартире был форменный беспорядок, на стульях валялась одежда, в прихожей — рюкзак и рыболовные снасти, а пыли накопилось столько, что на столе можно было расписаться. Мазин столько раз обещал себе, что соберется и наведет порядок, как это бывало раньше, но ни к чему не прикасался. Возвращаясь после рейса, он побыстрее ложился в постель и от усталости засыпал как убитый. Иногда ему снилась тайга, в которой он провел весь отпуск, рыбалка и шумливая речка, и, проснувшись, он вспоминал, как еще месяц назад жил себе спокойно в избушке, жег костер, сидел на берегу или же ловил хариусов и не задумывался ни о своем одиночестве, к которому, казалось, даже привык, ни о Стеше, жившей далеко и, наверное, давно позабывшей его. Да и отчего это Стеша должна была помнить о нем?.. За четыре года, прошедших со времени их встречи, Мазин вспоминал Стешу довольно часто, неизменно тепло и с нежностью, но никогда не задумывался о ней так, как теперь. Он понимал, теперь что-то изменилось, хотя, если вглядеться, жил он точно так же, как раньше, работал, мало где бывал. После ухода жены он как-то легко смирился с холостяцкой жизнью, находя не без удовольствия, что забот стало поменьше и жить поспокойнее. Жену он тоже вспоминал, но редко, когда становилось совсем уж тоскливо, гнал мысли о ней, понимая, что тут уж ничего не склеить — жизни все равно не получилось.