Край света

Профессор незнакомцу отдавал по одному какие-то свёрнутые вчетверо листы, тыкал пальцем в схемы, негромко объясняя что-то. И его собеседник хмурился всё больше и часто-часто кивал головой, словно фарфоровый болванчик. После старики снова обнялись, пришлый спрятал на груди листы и, попрощавшись, ушёл. Судя по шуму, в лесу его кто-то ждал, и дальше они уходили вместе.

А Профессор несколько минут смотрел вслед ушедшему. Плечи его были опущены, а спина сгорблена. Лишь когда шум уходящих в лесу стих окончательно, он развернулся и, оглядываясь, снова пошёл вдоль забора. Видимо, возвращаться на станцию.

Снова привалившись спиной к забору, я покачал головой. Вон, ведь, какой детектив тут получался. Профессор-то, оказывается, с двойным дном оказался! Некоторое время я неспешно соображал над моральным выбором – доложить об увиденном Чахлому сразу или погодить, и в конце концов победила лень. Я снова привалился к забору и закрыл глаза ещё на полчаса.

В небе солнце пошло на убыль, стало холодать и мне явственно захотелось есть. Вот только – где искать тут съестное, я пока не знал. И, поднявшись, и встрепенувшись, зашагал к административному корпусу. Дежурным оказался Череп.

– А, Емель, – он потянулся на стуле, опираясь на тревожно затрещавшую спинку. – Ты чего рыщешь?

– Жратвы, – прямо сказал я.

– О! – задумчиво протянул он. – Сейчас сообразим. Палыч!

Из-за шторы входа подсобки выглянул пожилой боец в добротном камуфляже.

– Ась?

– Батыра бы нашего накормить бы, – улыбнулся Череп. – А то он с голодухи и своих рвать начнёт.

– Не начну, – угрюмо ответил я.

Но меня уже не слушали.

Палыч махнул мне и я пошёл к нему.

Подсобка – огороженная досками и шторкой часть рекреации под лестницей, – оказалось тесной и мутной. Свет давал тусклая лампочка, висящая на оголённом проводе под потолком. А запах стоял табачно-сивушный, отбивающий всякую охоту тут находится. Кургузый стол, сколоченный из досок на скорую руку, лавка и притащенный, видимо, из лаборатории, комод

На горелке Палыч живо подогрел тарелку чего-то скользкого и мясного. И, обжигая пальцы и отдуваясь, поставил передо мной на стол. Сунул кусок хлеба и отошёл в уголок к шторке, расположившись на стуле и прихватив журнал «Техника молодёжи» за восемьдесят лохматый год.

– Что это? – задумчиво копнул я ложкой.

Палыч отвлёкся на миг, поправляя очки на переносице:

– Пюре из картошки импортной да рыба какая-то, – пожал плечами он и подмигнул: – Главное, много.

Это точно. Еды оказалось в самый раз. Но её вкус вынудил копаться в тарелке, зачёрпывая по чуть-чуть, и силком заставляя себя глотать. Так вот как живут тут рядовые. После начальственного стола – совсем не фонтан.

А после ужина как-то неожиданно оказался вечер и на площадке загорелись фонари, импровизированно сооружённые из обычных лампочек, притороченных за провода к крыше административного корпуса. Закончила греметь стройка, но вместо ожидаемой тишины, по лагерю заметались гул и гвалт.

Палыч выглянул в окно и вздохнул:

– Ну вот… Ещё одна свалка будет. – И покосился: – Иди, что ли. Всё равно сейчас позовут.

Я поднялся:

– Спасибо за хлеб-соль. Где помыть-то?

В ответ Палыч раздражённо махнул рукой:

– Иди ты, тут работников много – найдётся кому.

И я вышел.

Люди толпились молчаливой массой. И виделись мне они подобными детскому пластилину. Будто кто-то огромный взял коробку, распотрошил и все слепил в единый цветастый комок – без смысла, без цели – где взгляд рыщет по смазанным неровным линиям, в попытке рассмотреть знакомые очертания, а сознание пытается распознать, что скрывается за предложенной абстракцией. Так и тут. Толпа, словно смятая масса, где едва различались разномастные рожи, чумазые тела, в неопределённого цвета разводах грязи и пыли на робах, мельтешила передо мной, ходила ходуном от внутреннего напряжения. И цепь автоматчиков вокруг ощущала это бурление смятого в ком пластилина: бойцы орали, надсаживая глотки матерщиной, били прикладами, загоняя тварей в единую массу, и иногда выпускали в воздух очередь-другую для острастки. А во втором ряду охранники едва сдерживали поводки овчарок, беснующихся перед морем воняющих тел.

Но Кастро, как и положено истинному команданте, смотрел на всё это молча. Он снова стоял на крыше своего джипа и, скрестив руки на груди, угрюмо рассматривал броуновское движение у своих ног. Ему было не привыкать. А вот меня, как и вчера, заставило насупиться и обилие немытых тел и какофония криков, выстрелов и лая.

Чахлый подошёл сзади неприметным мягким шагом и встал рядом.

– Жди чего поинтересней, чем вчера, – негромко предупредил он. – Сегодня свежее мясо прибыло. И они явно нашли тебе орешек покрепче. Следи за зубами.

Я сообразил, что это вроде шутки такой, но отвечать не стал. Толпа, взвинтившая сама себя до предела, наконец, разродилась движением, и стало видно, что сквозь людской поток пробирается человек. И всякий хочет дотянуться до него, словно благословляя на удачу, или даруя частицу своей силы.