Край света

Не вставая, подцепил за лямку и подтащил поближе рюкзак. Вытянул из верхнего кармана-клапана аптечку и добыл блистер анальгетика. Без него сейчас никак.

Значительно лучше после него, конечно, не стало. Но хоть совесть стала чиста – всё, что мог, сделал. Ещё скользила по краю сознания мысль, что зря отказался с мужиками посидеть – всё отвлёкся бы, – но представляя себе пьяные рожи, хмыкающие на мою разбитую морду, и сам себя одёргивал. Всё я решил правильно. А справиться с болью и одиночеством легко. Взял первую попавшуюся книгу из ближайшей стопки Профессора и натянул одеяло по грудь. Итак, что у нас тут?

«Курс теоретической физики» Ландау-Лифшиц тысяча девятьсот лохматого года издания. Потрёпанная книжица, готовая распасться прямо в руках, оформленная в бодром духе советского реализма, со шрифтами всем известной «Правды», буквально просилась в печку. Но. Зачем-то же Профессор сохранял её? Значит, за дряхлостью могла скрываться раритетность.

Я пересилил себя и открыл первую страницу.

Прочёл введение. Кое-что пришлось перечитать, чтобы не потерять нить повествования, но, в общем, всё оказалось не так уж сложно. Сложности начались с первой же главы. При моих девяти классах за плечами мне предлагалось сразу же, с ходу, освоить весьма непонятные математические действия. О части же из них я впервые узнал. На мгновение у меня возникла крамольная мысль бросить чтиво и подыскать что-нибудь полегче, но оглядев комнату и осознав, что за другими книгами придётся подниматься с постели, и не факт, что они будут понятнее, я вновь мрачно уткнулся в страницу. Значит, будем учиться.

Профессор пришёл, когда я неуверенно, построчно, но уже преодолевал первую главку. Зашёл, близоруко сощурился из-под очков и, убедившись, что я не сплю, прошёл к столу и забросил на него чемодан. Стащил и скинул рядом ватник. Потом наклонился и вытянул из ящика бутылку беленькой, а следом старый гранёный стакан. Набулькал и приложился.

Удовлетворённо вздохнул и только после второго глотка повернулся ко мне.

– Интересно? – кивнул он на книгу.

– Нет, – честно ответил я.

– А зачем? – подчёркнуто выделяя слоги, спросил он.

Я пожал плечами и прогнусавил:

– Спать не получается.

И снова углубился в чтение увлекательной строки, в которой были понятны только цифры и пара обозначений переменных. Голова гудела, и глаза почти слипались, но дыхание оставалось тяжёлым, поэтому пасовать перед «Ландау-Лифшиц» я не собирался. Профессор, поджав губы, несколько минут рассматривал меня, а потом, словно сдался, – вздохнул и, потерев виски, предложил:

– Давайте осмотрю хоть…

Я отложил книгу. Наше с Профессором неприятие явно было взаимным, но вот ему хватало силы духа его преодолеть и выполнить свой врачебный долг, а я… А кто, собственно, мне мешает? Нет, будь на его месте сопливый пацан из обезьян или какай нищеброд поганой нации – я бы на это не пошёл. Но старик… Это, ведь, как уже другой человек. Словно иной цивилизации. Уже вне споров национальностей. Так ведь?

И я привстал, выпрямился, подавая лицо.

Профессор вдавил очки ближе к переносице и потянулся к моему носу. Его пальцы тронули кожу почти невесомо, словно он и не дотронулся почти. Побежали выше, ниже, захватывая не только нос, но и скулы, виски, челюсть. И, наконец, хмурые складки на лице старика выправились, и он даже слегка улыбнулся:

– Всё намного лучше, чем я ожидал. Давайте-ка, Николай, вытащим всё это.

И потянул за ленточку.

Лучше бы он это не делал. В носу тут же защипало, а на глазах навернулись непрошеные слёзы. И вроде не очень больно, но вот мокнут глаза и всё тут!

– Кровь пойдёт, – предостерёг я гнусаво.

– Остановим!

И флегматично продолжил выволакивать на свет окровавленную и кое-где уже присохшую тряпицу. Я зажмурился и вдохнул поглубже.

Когда тряпки упали мне под ноги, Профессор заставил опустить голову и взяться за нос. Я думал, снова положит лёд на переносицу, но нет – он ухватисто уцепил меня за шею и, тыча пальцами вдоль хребта, словно сваи вколачивая, прошёлся вниз по позвоночнику и обратно. Что-то помассировал, где-то потыкал, а где и пощипал. И вроде нос совсем не трогал, но кровь – вот чудо! – унялась.

– Вот так, – удовлетворённо вздохнул он и направился обратно к своему столу, к бутылке. – А то выискали средство! Теоретической физикой, молодой человек, телесные раны не вылечить. Только душевные.

Я сидел на постели и дышал. Воздух проходил по напряжённым слизистым мягким сквознячком в жаркий день – и так хорошо было…

Профессор обернулся, посмотрел в мои осоловелые от упоения дыханием глаза и, подняв стакан, сказал:

– За науку!

И прикончив остатки водки одним махом, вдохнул:

– И давайте спать, что ли… Мне через час опять к больному…

Он, не раздеваясь, упал к себе на постель и почти тут же захрапел.

А я ещё сидел на постели и думал. Не о чуде – что о нём думать, чудо лишь продукт более высоких знаний. Думал о том, почему наукой можно лечить только душевные раны…

День третий. Дырка бублика

По-разному роса

[ложится] по утрам