Край вечных туманов

Ночь прошла скверно. Меня то до костей пробирал холод, и я натягивала на себя все тряпки, что были вокруг, то трясла лихорадка, и я начинала бредить. Раны от побоев невыносимо ныли, лицо горело. Приходя в сознание, словно выныривая из темной бездны, я видела вокруг себя мрачные стены трактира, тусклый отблеск головешек в очаге и содрогалась при мысли о том, что рядом со мной трупы.

Утром я долго не могла подняться, разминая руки и ноги. Было ужасно холодно. Брике по моему приказанию отправился на поиски хвороста, а заодно и за водой. Как истинный парижанин, он не умел колоть дрова, и приходил в возмущение оттого, что должен заниматься такой работой.

«Если я не съем хоть чего-нибудь, – сказала я себе, – я так и умру в этом «Золотом погребке». Мне нужно встать».

Раны и кровоподтеки ныли, словно меня избили только вчера. Держась рукой за стену, я сперва поднялась на колени, а потом уж встала на ноги. Шатало, как после пьяной оргии. Башмаков нигде не было видно, от юбки остались лохмотья, корсаж с трудом стягивается на груди. Волосы, перемазанные грязью и кровью, падали на лицо…

Сволочи! Проклятые сволочи, и самый большой мерзавец среди них – виконт де Маргадель, их главарь, этот рыжий кабан!

Мерзавец – это еще чересчур мягко сказано.

Я с трудом прошлась по трактирному залу, вздрагивая от остекленевших взглядов мертвецов. Четыре трупа. Хоть бы уйти отсюда поскорее!

Кладовка была пуста. Я нашла только горсточку муки и несколько унций ржи, смешанной с золой. Когда вернулся Брике, мы разожгли огонь и поставили кипятить воду. Затем всыпали в горшок найденную мною муку – вот и получился суп.

Брике хлебал деревянной ложкой это варево и морщился. Я предпочитала не проявлять своего отношения к этому мутно-белесому супу. Он был горячий, только что с огня, и я чувствовала, что согреваюсь. Кровь прилила к щекам, боль почти угасла.

– Мадам, это ж только вода!

– С мукой, – добавила я.

– Вы думаете, этим можно наесться?

– Другого у меня нет.

Втайне я сознавала, что Брике прав. Голод будет терзать нас больше и больше, если мы не утолим его чем-нибудь более существенным. Послышался какой-то звук – грустный, протяжный, заунывный. Я удивленно подняла голову.

Брике смотрел на меня, ничего не понимая. Разозлившись, я отвесила ему подзатыльник:

– Болван! Ты сидишь здесь два дня и ничего не слышишь? Это же корова мычит! Ко-ро-ва! Недоенная, понимаешь? Вот напасть мне с таким помощником!

Как была босиком, я пошла в хлев. Так и есть, корова. Значит, мы получим молоко… Немного, конечно, и только один раз, потому что нам нечем покормить это животное. Господи Иисусе, спасибо тебе за то, что ты придумал корову!

– Брике, берись за дело!

Мальчишка отскочил от меня как ужаленный.

– Ну да! Я в жизни коров не видел!

Я покачала головой. А я видела? Даже представить невозможно, как я была далека от этого!

– Ну-ка, держи ее за рога! Хоть это ты можешь сделать, несчастный?

С нескрываемым страхом я прикоснулась к набухшему болезненному вымени. Ободранные руки ныли, и я сжимала зубы от боли. К счастью, корова словно чувствовала, что я хочу принести ей облегчение. Белые струи – свежие, теплые, пряные потекли на дно грязного деревянного ведра.

В хлеву я обнаружила и свинью – худую, почти умирающую, безразлично лежащую на боку. В корыте, к которому свинья не хотела притрагиваться, было несколько испорченных картофелин, капустные кочерыжки и добрая порция какой-то непонятной каши. Я тщательно собрала все это в тряпку. В огороде, порывшись в земле, удалось разыскать три перемерзшие морковки и еще странные закоченевшие клубни – я не знала, что это такое. Во всяком случае, съедобное, иначе бы не выращивали в огороде.

– У нас есть еда, Брике, – сказала я с нескрываемой гордостью за свои находки.

Мы ели все подряд, как голодные звери, жадно, быстро, не разбирая ни вкуса, ни отвратительного запаха подобной еды. Я взглянула на ведро с молоком. Как хорошо было бы напиться чего-то чистого, свежего после всей той дряни, что мы употребили в пищу! Но что будет завтра?

– Нет, – сказала я грустно.

– Молоко мы трогать не будем. До вечера, по крайней мере.

Поход за едой очень меня утомил. Жгучая боль от ожога пронизывала щиколотку. Как я страшна сейчас, мелькнула у меня мысль. Не женщина, а смертный грех.

Вечером у нас обоих началась ужасная рвота. Нас даже не рвало, а выворачивало наизнанку.

– Вот бы зарезать свинью, – сказала я отдышавшись, – да зажарить ее на огне. Ты можешь это сделать, Брике?

– Я? Зарезать? Да я не знаю даже, как это делается, мадам.

Я вздохнула. Значит, свинья умрет. Ей недолго осталось. Мы выпили все молоко, что надоили от коровы, и, устроившись у еще теплого очага, уснули. На этот раз сон был тяжелый, непробудный. Меня уже не тревожили никакие мысли. Только в теле жила приятная уверенность в том, что я отдыхаю, что завтра смогу отправиться в путь.