Край вечных туманов

С содроганием я пересекла площадь Карусель, оглядываясь то на свой бывший чудесный дом, то на дворец Тюильри. Во дворце теперь заседал Национальный Конвент и назывался он нынче Дворцом равенства. Лихорадка переименований охватила Париж; было наделано немало подобных глупостей. Появились какие-то странные улицы Воздержания, Справедливости, Строгости, Трезвости, Нелицеприятия…

По улице Веррери, сохранившей, слава Богу, свое прежнее название, мы подошли к Сене и через мосты Мари и Турель перешли на другой берег. Набережная Сен-Бернар была пустынна. Как я поняла, Розарио был истый парижанин и знал, куда нас ведет. К Зоологическому саду, что ли? Пройдя улицу Фоссе-Сен-Виктор, мы действительно повернули туда, и я решила задать вопрос.

– Ты идешь так уверенно. Значит ли это, что ты знаешь, где мы будем ночевать?

– Примерно знаю. Один солдат в нашем полку говорил мне о пансионе гражданина Белланже. Он живет на улице Сен-Жак.

Мы были уже близко, когда Розарио забежал в какой-то кабачок, чтобы подробнее узнать о гражданине Белланже, который сдает квартиры. Мы с Авророй остались ждать на улице. Это было старинное предместье Сен-Жак, предместье, стоявшее на бывших каменоломнях. Здесь жили ремесленники. Сам воздух был пропитан кожевенными, оружейными, лудильными запахами.

В сумерках белело какое-то объявление, приклеенное к стене одного из домов. Заинтересованная, я подошла, чтобы прочесть, и увидела следующее: «Семейство, которое здесь живет, сдало Республике всю причитающуюся норму селитры на погибель королям и тиранам».

Я фыркнула, неприятно удивленная. Какая глупость… Как изменились парижане под влиянием Революции: все словно стремятся выставить свою личную жизнь напоказ, слить ее с жизнью Республики, лишь бы доказать, что в ней нет ничего контрреволюционного. Как ужасно жить в такой обстановке, когда нет права на что-то тайное, интимное, когда каждый с самого рождения обязан служить только Республике и исповедовать только принципы республиканизма. Все отклонения от этого вменяются в преступление.

Я подошла к двери кабака, где висело еще какое-то объявление. И тут словно земля разверзлась у меня под ногами.

«Французская Республика, единая и неделимая.

Мы, Коммуна Парижа, приказываем:

Сюзанну де ла Тремуйль, бывшую аристократку, куртизанку, именующую себя принцессой, участвовавшую в попытке освобождения Луи Капета и его семьи из Тампля и замешанную в других многочисленных заговорах против Республики и ее единства, объявить врагом народа. Голова ее оценена. Преступления ее столь бессчисленны, что не поддаются описанию.

Приметы заговорщицы: возраст – 23–25 лет, рост 5 футов 6 дюймов. Волосы длинные светлые, глаза черные, нос тонкий прямой, кожа чистая. Доставивший ее мертвой или живой получит 10 тысяч ливров. Названная сумма выплачивается не в ассигнатах, а в золоте. Один из патрульных отрядов отрядить на поимку злоумышленницы. Предлагаем секциям и всем добрым патриотам оказывать нам всяческое содействие. Дано в Париже 18 вандемьера II года Республики.

Подписано гражданами: Жан Никола Паш, мэр Парижа, Анаксагор Шометт, прокурор Коммуны, Жак Эбер, заместитель прокурора».

Я перечитала все это несколько раз, дабы убедиться, что все это мне не приснилось. Да, несомненно, это касается меня. Но, черт побери, почему? Как это могло произойти?!

Вернувшись, Розарио застал меня в полуобморочном состоянии. Полным немого ужаса жестом я указала ему на объявление. В моей голове не укладывалось, что на меня объявлен розыск. Кому я понадобилась? По какому делу? Кто, наконец, кроме Батца, мог знать, что я участвовала в попытке освобождения Марии Антуанетты? Из этой бумаги было ясно только то, что Коммуна считает меня серьезным врагом.

– Пойдем отсюда. Быстрее, быстрее! – Розарио, грубо схватив меня за локоть, зашагал прочь. Я вынуждена была последовать за ним, спотыкаясь.

– Розарио, это сам Батц на меня донес! – твердила я шепотом, словно произносила заклятие. – Сам Батц, без сомнения. Он, вероятно, схвачен и рассказал о своих делах. Больше некому…