Край воронов, или Троянский цикл

Один промолчал, он больше практиковал обращение на «ты», но при посторонних этого не афишировал. Препод невозмутимо подал паспорт – решительно во всем отличался он от других наставников.

– Чмейрков Восторк Христофорович, – прочитали ученики, едва не протерши глаза; впрочем, они были самодостаточными реалистами, чтобы вдруг не поверить глазам своим.

– А прозвище тогда у вас какое? – убитым голосом молвил Звенец.

– Немеркнущий, – представился Восторк.

… А в третьем часу дня в развивающей школе на учительском диване сидел Никита Дукатов и с выражением декламировал стихотворение по книжке. Из самого успешного ученика он обратился теперь просто в самого красивого, переоделся в обычную яркую толстовку с капюшоном и крупными белыми нашивками из области спортивной тематики, ерошил темную шевелюру коричневыми от несошедшего загара пальцами.

– И по слогам не можешь? – спросил Восторк Христофорович от шкафа, стоя спиной.

– Они какие-то сложные, – промычал Никита уже без всякого выражения.

– Нормальные слова. Ты их в устной речи тысячи раз произносил.

Никита совсем низко опустил голову, почти уткнувшись в книгу:

– А по порядку я их выучить никак не могу. Я, наверное, совсем неспособный.

– Мяч бросать проще?

– Не совсем легко, но если постоянно тренироваться, то получается все лучше…

– Со стихами так же, разве нет?

– Да, я стараюсь, но постоянно думаю, что я на баскетбол опаздываю. Я и так сейчас стараюсь больше, чем в начальной школе, только потому что вы… Я и задерживаюсь теперь из-за вас…

Восторк воздел руки и рухнул рядом с Никитой на диван:

– Этого только не хватало! Скорее уж я задерживаюсь ради тебя.

И почему, действительно, надо мучить его литературой, а самому мучиться над ним – оценить бы кругом по нолям да и отпустить с документами, не оставить, так сказать, свободы выбора… Классная дама этого несчастного между тем продолжает сидеть с блаженным выражением лица, наигрывая на гитаре.

– Не могу я так учить, – ярится Немеркнущий, от которого идет пар. – Следуют уроки своим чередом, надо задавать на дом, а при проверке только и слышишь: одни этюд в художественную школу заканчивали, другие после тренировки упали, третьи всей семьей в гости ездили и вернулись после полуночи… Занятые пуще меня в одиннадцать-то лет! Родственники, видно, опасаются, что скоро апокалипсис, и дети не успеют нажиться, а у меня от них конец света наступает немедленно…

– Дражайший Восторк Христофорович, – размеренно говорит куратор. – Это не ваши дети. Каждый родитель все равно сделает со своим ребенком, что захочет…

20.

Всю зиму Селена Станиславовна пыталась жить то с бывшим мужем, то с Олегом. Еще над гробом прабабушки сошлись они в открытую, почти составив известную геометрическую фигуру.

– Вот он, красавец, – проговорила она стоящему рядом молодому человеку (лишь Артем, погрязший в своих годах, думал, что дяде больше сорока, на самом деле было двадцать девять… ), в упор глядя на Христофора Леонидовича, который подошел доброжелательно, протянул сопернику открытую ладонь:

– Извини, Олег…

Руку его Олег пожал, а на слова слегка поморщился – и все же что-то согласное извинить в этом мимическом жесте проскользнуло.

«По-моему, маме плохо, – думал Артем с тоской. – Они же спят практически на одних простынях, еще теплых друг после друга…»

Будь Селена не самой собой – в этой нынешней жизни, больше похожей на гонку, она стала бы упускать сына из поля зрения, но в отношении этого вопроса у нее была верная позиция: мужчины приходят и уходят, а Артем всегда остается. И вот, оказавшись в таком выгодном и стабильном положении в отличие от остальных сожителей, мятущихся и пылающих страстными надеждами на стабильность, пацан чувствовал сплошь одну депрессию. Он был склонен поддерживать мать в любых случаях, даже смиряясь порой с противоречащими своему разумению обстоятельствами, когда Селена вдруг резко возносилась над их равноправными отношениями, не оставляла пространства для диалога – и вообще могла запереться, не спрашивать ничего и не отвечать ни на что. Вследствие этого принимались какие-то решения, о которых сын узнавал последним, в пересказе. Ситуация складывалась обидная, особенно на фоне других ситуаций – доверительных и простых. В итоге все стремилось к единовременному проживанию и забыванию – и переносилось легче этой насущной атмосферы душной непредсказуемости, порожденной слабостью и еще раз слабостью. Поддерживать колебания маятника в семье было бы неверным, принимать конкретные решения за взрослых Артем не мог, а призывать мать к самоопределению – значило уподобиться всем ее мужчинам – и на почве этого он не был бы услышан. Постепенно он утерял смысл своей надобности Селене и перестал представлять себе помощь как таковую – пока вдруг не начал помогать другим людям.