Край зовёт

В мыслях у меня тут же снова вырисовывается образ повешенного с пропавшей двенадцатой карты Таро. Как было написано в трактовке? «Перемены, которые могут потребовать жертв». То, что карта пропала, означает, что не будет перемен? Или не будет жертв? Я смотрю на беззаботные сообщения в нашем чате, на аватарки его участников и думаю вдруг: а если скоро всего этого не станет? Странное предположение, кружащееся сухим листом в водовороте мыслей и вскоре исчезающее в нём.

Вадя: А о Мистическом Городе вы слышали? Он окружён высокой стеной, имеет двенадцать ворот и на них – двенадцать Ангелов. И если уж в эту сторону двигаться, то надо ещё вспомнить карты Таро – без этого никак.

Я покрываюсь гусиной кожей. С нетерпением и, в то же время, страхом жду Вадиных выводов насчёт связи нашего числа с Таро. Вадя пишет, что тут всё не так просто. Если начинать нумеровать карты с нуля, то есть первая карта, Шут, будет нулевой, тогда двенадцатая карта – это Повешенный. А если с единицы, тогда под номером двенадцать будет другая карта – Справедливость. О Повешенном Вадя пишет то, что я и сама уже читала: о жертвах ради перемен и прочем. А Справедливость символизирует связь наших поступков с нашей судьбой: то, что мы делаем, создаёт нам будущее. Короче говоря, что сеешь, то и жнёшь, как любит говорить бабуля. Выпавшая человеку Справедливость говорит о том, что ему предстоит принять важное решение и при этом быть очень осторожным и осмотрительным.

Мы начинаем обсуждать одну карту, потом – другую, потом спорим о том, насколько всему этому вообще можно верить. Наша четвёрка делится в этом споре на два лагеря: мы с Толиком – скептики и материалисты, сомневающиеся во всех этих символах и их влиянии на судьбу, Светка с Вадей готовы поверить в то, что всё это «не просто так». Спорим мы не так уж отчаянно – пух и перья не летят по сторонам. Но, если по-честному, то я вообще-то должна занимать нейтральную позицию. Я уже несколько дней далеко не такой убеждённый скептик, которым сейчас зачем-то хочу казаться. О пропавшей карте из колоды я всё ещё молчу. Всё то же чувство не отпускает меня: будто кто-то навсегда запретил моим пальцам писать, а голосу – произносить хоть слово об исчезнувшем Повешенном. Я открываю в галерее изображение карты, чтобы снова рассмотреть и вспомнить детали. Да ведь лицо этого висящего вниз головой человек так похоже на… лицо Алика. Нет, это всё мне мерещится. Я ведь тогда, в больнице, так старалась не запоминать эти измождённые, заострившиеся черты. Поэтому теперь в моей памяти только набросок-черновик, но не точный портрет Алика.

Спор в итоге заходит в тупик. Разговор постепенно сворачивает в другую сторону. И тут Светка неожиданно пишет то, что продолжает эти мои мысли. Я читаю и не верю своим глазам. Почему именно сейчас…?

Света: Ребята, я звонила руководителю, спрашивала про Алика. Он говорит, что к нему уже начали пускать родственников. Буквально на две-три минуты пока что.

Некоторое время никто ничего не отвечает. Это молчание кажется мне каким-то осуждающим почему-то: будто Светка нарушила их общий на троих обет молчания на запретную тему. Я на свой страх и риск его нарушаю тоже.

Я: Значит, мы больше его не сможем навестить?

Света: Ну, насколько я поняла, наша помощь уже не нужна. Поэтому, наверно, нас больше не позовут к нему.

Меня вдруг пронзает чувство вины перед Аликом. Получается, мы его бросаем, потому что кто-от сказал, что в нас он больше не нуждается. А вдруг нуждается? Его-то самого об этом спросили? Это почти предательство. Он наверняка ведь помнит, как Светка его держала за руку. Я уверена, что помнит и слова ребят, примиряющие его с жизнью и отводящие подальше от смерти. А что ему способны дать непутёвые родственнички? И что если… гиена вернётся, а рядом с ним никого не будет, чтобы её прогнать? Я сама себе не верю, что думаю сейчас об этом как о реальной угрозе! И всё же видение моё было таким реальным.

Света: Даже если мы очень захотим прийти к нему, нас не пустят. Нам уже туда нельзя. Теперь к нему пускают только своих.

Да уж. Эти свои хуже чужих. Светка, наверно, пытается сейчас успокоить собственную совесть.