Крайняя изба

— И почему именно я должен ехать? — перебивал мастера Глухов. — Почему?

— По кочану! — горячился и мастер. — Трактор у тебя поновее и поисправней, вот почему. Другие, чего доброго, рассыплются дорогой.

— Вот как! Рассыплются. А мой, значит, не рассыплется?.. Следить за машинами надо. А то лишний раз пальцем боятся пошевелить.

На мастера Глухов был вдвойне зол. Это ведь от мастера в первую очередь зависело, кому бригадирствовать, кому под его началом ходить: спокойному, уравновешенному Нефедову или же, как мастер выразился, «шумливому, крайне необъективному товарищу Глухову». Мастер небось и подсказал кандидатуру Нефедова.

Подошла бригада. Илья, бросив окурок, занялся своим делом — чокерами. Нефедов вступился за тракториста:

— Суббота же, Павел Семенович… в баньку сходить, то-се… А он своим ходом когда доберется?

— Успеет, успеет, — мастер был упрям, не любил препирательств, — и в баньку сходит, и везде, куда надо и не надо… все успеет.

Илья попросил Глухова:

— Дерни маленько.

Глухов нырнул в кабину, стронул чуть трактор, высвободил тросы из-под леса.

— Не человек я, что ли? — вылез он снова на гусеницу. — Все отработались, домой едут, а ты тут уродуйся другую смену.

Кричал и возмущался Глухов для видимости. Едва только мастер заикнулся про сани, цепким своим хозяйственным умом Иван сразу смекнул, что можно выгородить для себя из этой поездки. По дороге на прошлогоднюю лесосеку сметан у него сена стожок. Сегодня стожок этот не вывезти, конечно. Вил нет, кидать нечем. Не то бы прихватил Людмилу, вдвоем-то бы они быстро управились. Придется, наверно, так сделать: трактор с санями возле стожка оставить, самому же бежать в поселок пешочком. И бежать не дорогой, а кварталкой — ближе. А утром обоим выйти пораньше — и забота с плеч.

Нефедов еще раз попытался отговорить мастера:

— За санями, Павел Семенович, можно и на неделе съездить. И горючее вроде не к спеху. Есть ведь сколько-то бочек.

«Тоже мне, заступник нашелся, — хмыкнул про себя Глухов, — так он тебя и послушает».

— Нет, нет, — взмахнул руками мастер, — едет пусть. Нечего меня завтраками кормить.

Глухов сплюнул, с треском захлопнул за собой дверцу кабины: Глухов поедет, Глухов все сделает. Глухов не зря зарплату получает, не как головотяпы, горе-руководители некоторые.

Но и такого, хорошо разыгранного спектакля, ему показалось мало. Глухову был народ нужен, ему нужно было всех уверить, какой он страдалец, какой он тяжкий крест возложил на себя.

Напротив теплушки он приглушил двигатель, выбрался из кабины, пошел на непослушных от долгого сидения ногах к людям.

Лесозаготовители расположились вокруг костра плотным кольцом, взрывались то и дело в дружном хохоте. Кто-то небось анекдоты травил.

— Иду, значит, я, — услыхал Глухов, — а затемно уж, плохонько видно. Смотрю, на дороге здоровенный мужик стоит, руками машет. «Ты чего?» — кричу. А мужик-от ка-ак рявкнет! Ну… он в одну сторону, я в другую. Не помню, как и в поселке очутился.

Разговор велся о косолапых. Обычный вполне разговор лесозаготовителей. Живут ведь и работают в тайге, часто встречают мишек. На подошедшего Глухова никто не обратил внимания. Одна только Людмила, родная душа, встревожилась, подняла обеспокоенные глаза.

— А я прошлым летом на покос шел, — принялся рассказывать другой, — хлеб нес… У меня там третий день помочь работала. Ну, кормить мужиков чем-то надо… Вдруг меня за штанину теребит кто-то. Глянь, а это два медвежонка увязались. И сбоку уж вроде кусты потрескивают… Я медвежонкам и так, и сяк — отвяжитесь, мол. Но они знай играют. Мне и шугнуть их как следует боязно, медведица услышит. И бежать не могу, мешок тяжеленный. Я в ем, окромя хлеба, чего только не нес. Жалко, одним словом, мешок-от бросать. Отделаюсь-ка, думаю, хлебом от них. Кинул медвежатам булку. Они поиграли, поиграли с ней, снова за мной. Другую им булку бросил, потом еще… и не один раз. Так без хлеба и на покос явился.

— А как со штанами дело обстояло?

И у костра вновь покатились со смеху.

Глухов протиснулся, вступил в круг, выхватил из огня горящую с одного конца головешку, прикуривал, припав на корточки.

Люди постепенно стихли, с неловкостью наблюдали за мрачным Глуховым.

— Что невесел, Иван? — спросил наконец чокеровщик Лобов, прямой, независимый мужик, силу имевший непомерную.

Глухов бросил в костер головешку:

— Будешь невесел тут… За санями ил прошлогоднюю лесосеку ехать.

— Да, невезучий ты у нас, — насмешливо подхватил чокеровщик.

— Мастер удружил! — разразился Глухов. — Что у меня, день ненормированный? Вкалываешь, вкалываешь смену и — пожалуйста, езжай куда-то.

— Брось, Иван, — вставил чумазый, звонкоголосый Панкин, на вертлявого юнца смахивающий. Панкин был тоже тракторист, в таком же промасленном и лоснящемся, как у Глухова, ватнике. — Не даром ведь едешь. От сверхурочных ты, по-моему, никогда не отказывался. Раз сани нужны, что ж теперь…

— Сверхурочные, — передразнил Глухов. — Много там сверхурочных заплатят… Вот бы и напросился на эти сверхурочные.

— И могу, — гоношился Панкин, — слова лишнего не скажу, не как ты.