Крайняя изба

Немного погодя оставил свой пост в камышах и Савельев. Этот гнал лодку легко, сноровисто, не вилял, не рвал веслами. Этому, пожалуй, можно и шест доверить, не свалится за борт.

— Ну? — крикнул нетерпеливо Дима, поджидая у воды Савельева.

— О’кэй! — весело откликнулся тот, въехал с хорошего разгона в проход, поднялся в лодке, толкаясь веслом, голова его то исчезала, то вновь всплывала над камышами.

— Ух ты-ы! — раздался шальной, восторженный вскрик Димы. — Раз, два, три… — считал он громко. — Двенадцать целых штук! — поднял он из лодки Савельева увесистую связку уток. — Да большущие все, одна к одной!

Ефим поспешил на ликующие голоса охотников. Есть у Савельева совесть или нет? Двенадцать уток ухлопал. Вот и нападай после этого на Таську. Один сверх нормы четырех взял, другой — и того больше. Как тут не известись дичи?

Охотники сидели у костра. Савельев что-то рассказывал, размахивая руками. Изображал в позах, как он стреляет навскидку, как падает, кувыркнувшись, утка, как уходит по воде подранок, как Савельев добивает его вторым выстрелом.

— Настрелялись? — подошел Ефим.

Савельев еще не остыл, глаза его шально, ликующе поблескивали:

— В жизни так не охотился, Евсеич! Век не забуду!.. Раньше, не на своем-то озере, и приткнуться не знаешь где. Через каждые пятьдесят метров — охотник… И с лодками надувными маета. Сидишь, бывало, в ней и как на воздушном шаре себя чувствуешь, того и гляди, в воду бултыхнешься. Сегодня же… Ай, спасибо тебе, Евсеич! Ай, спасибо! Вишь, нашмалял!

Добыча была разобрана и разложена на траве. Двенадцать упитанных крупных птиц лежали рядочком: серые, немножко даже срыжа утки, с фиолетовыми перьями-метками по крыльям, и темноватые большеголовые селезни, шеи в сиреневых переливчатых ободках.

— Не много ли за одну-то зорю? — хмуро спросил Ефим. — На одного-то человека?

— Впрок это взято, Евсеич… впрок, — как бы не заметив недовольства Ефима, сказал Савельев. — Кто знает, какая еще будет охота вечером и завтра утром… Мы ведь компанией приехали, делиться придется.

Что верно, то верно, непременно придется. Директор вон, поди, ни одной не сшиб. И в том, впрочем, не кто-нибудь, а он, Ефим, виноват. Да и на вечернюю, и завтрашнюю охоту нельзя полагаться.

— Так можно и не эстоль насваливать, — скорее уж для проформы, чем что-то стребовать, буркнул Ефим.

— Можно, — нагловато отговаривался Савельев. — Дима, положим, пустой вернулся.

«И слава богу, и поделом ему», — утешился немного, порадовался в душе Ефим.

— Чо так? — спросил он шофера.

Дима сидел на корточках, вертел над угольками шпажки:

— Не по мне занятие. Бухаешь, бухаешь — и все без толку. Больше я не ходок на озеро.

— Правильно, — поддакнул Савельев, — вечером хоть похлебку сваришь.

— Уберите тогда четвертое ружье подальше, — сказал Ефим. — Вдруг да охотинспекция нагрянет. Путевку я ему не буду выписывать. Все равно нет охотничьего.

— Вот это мы провернем. Это мы айн момэнтом… — с готовностью отозвался Савельев.

Тут заскрипели уключины, захлопали весла по воде, подплывал Полит Поликарпыч. Дима и Савельев вскочили, бросились навстречу. Расправили болотники, забрели в озеро, подхватили лодку Полита Поликарпыча с бортов, вытолкнули махом на сушу.

— Как мы тебя! Как падишаха какого!.. — болтал Савельев. — Кажи добычу!

Полит Поликарпыч выкинул из лодки уток. Не спеша, по одной выкинул. Утки шлепались тяжело, хлюпко, зажелтели в траве широкими клювами.

— У меня пять штук — норма! — сказал не без гордости Полит Поликарпыч. — Я охотничьи законы чту.

— Э-э, Политыч… слабо-о, — протянул Дима. — Савельев тебя обскакал начисто!

— Ну дак, известный ведь рвач. Его бы штрафануть как следует.

Савельев и Дима настороженно захмыкали, покосились на егеря. Все же опасались, видать, мало ли что может мужик выкинуть.

Но что мог с них стребовать Ефим? Нужно было с самого начала требовать. Нужно было наперво Диме отказать в охоте, нужно было сразу пресечь Таську с Еремкой, тогда бы и сейчас был другой разговор.

Собрав своих уток, Полит Поликарпыч пошел к костру, устало прилег на землю, чай, не молоденький, не двадцать лет. Уток положил чуть ли не под бок, то и дело поглядывал на них, гладил по спинкам.

Дима загоношился, сложил на разостланной газете дымящиеся шашлыки:

— Может, начнем?.. Жрать люто хочется.

— Шефа подождать надо, — сказал Полит Поликарпыч.

— Пожалуй, — угодливо настроился Дима. — Начальство прежде всего… Вот нашмалял, наверно? В той стороне всех больше трахали!

«Как же, дожидайтесь, — подумал Ефим. — Нашмалял ваш директор, не унести».

Савельев ковырял щепкой в затухающем костерке:

— Странно, однако… Почему дымный порох у шефа? Что он, не мог бездымного достать?

Директор появился не скоро, охотники уж начали беспокоиться, не случилось ли чего. Да и шашлыки остывали. Греб директор вяло и неохотно, точно подневольный раб на галере. Лодка его ползла улитой.

— Что как с похорон? — сложив ладони рупором, крикнул Савельев.

Директор, сидевший спиной к берегу, не повернул головы. Въехал наконец в проход, здесь ему, как и всем, пришлось толкаться веслом. Стоял в лодке, насупленный, мрачный.