Крайняя изба

Потом был короткий перекур, отдых перед уходом. Гера, собрав все в один рюкзак, и термоса, и обед на всех, сидел опять на пороге и дымил в приоткрытую дверь. Вадим, тоже дымя папиросой, ходил от простенка к простенку, разглядывал бабкины фотографии — за окнами уж совсем рассветало, и в избе было хорошо видно.

Рамки в простенках невелики, но фотографий в них насажено множество, одна за одну насажено, маленьких и больших, недавних и пожелтевших от времени.

— Тут, бабка, случаем, не ты? — спросил Вадим, указывая на фотографию миловидной, пухлощекой девушки с толстой, тугой косой, перекинутой на грудь.

— Где? — высунулась из-за печи бабка. — Я… как не я. Мне тогда осемнадцать годков сполнилось.

— Ничего, ничего была! — прищелкнул языком Вадим. — Я б на такой женился, пожалуй.

— Ое-ей, леший тя возьми! — выскочила бабка защищать свою девичью честь. — С утра опять начал… Да я бы тебя, страшного, живо отвадила… Женился бы он, пожалуй… Да за мной тогда не такие ухлестывали!

— Что ж проморгала… не выбрала никого?

Бабка махнула рукой и обиженно ушла обратно, чего, мол, объяснять дураку, поймет разве что.

Я присоединился к Вадиму, тоже стал разглядывать фотографии, людей на них, младенцев и стариков, баб и мужиков, парней и девчат, на всех родичей бабкиных иль просто деревенских, жизнь которых так или иначе соприкасалась с ее жизнью.

— То и не выбрала, — не утерпела, однако, вновь появилась бабка, — я в те годы-годочки круглой сиротой осталась. Да еще два братца на мне, один одного меньше… одному — пять, другому — три годика. Так-то вот. Чуть все трое по миру не пошли. Не знаю, как и выжили… — Бабка скорбно, как на погосте, повздыхала. — Какой я токо работы в колхозе не переделала, лишь бы токо ребят поднять: и конюшила одно время, и коровенок не по одно лето пасла… и в поле, и на сенокос — это уж завсегда. — Она стояла позади нас, сложив крест-накрест руки и какими-то невидящими глазами, застланными дымкой воспоминаний, блуждала по фотографиям. — А до того, как родители живы были, я справная гуляла, парни за мной гуртом шатались. Ну, а потом, кому я нужна, с двумя-то привесками… Да и время такое накатило: банды, война гражданска… не до жениховства, не до свадеб тут. Вот впустую и прошел-пролетел мой цвет. Мужики, правда, часто и дальше на меня глаза клали, но больше уж токо женатые, да-такие, как этот ваш, — покосилась бабка на Вадима. — А когда подросли братья, ревновать ко всем, особливо к пожилым ухажерам, начали, я ведь им отец-матерь была. Здоровущие вымахали, дрались смертным боем за меня, всех женихов, и плохоньких, и хороших отвадили… В девках я, в опчем, до самой другой войны выходила.

— Долгонько, долгонько, — вставил опять с намеком Вадим.

— Ой, срамник! Ой, срамник! — заколотила бабка кулаками в широкую, невозмутимую спину парня. — Кто о чем ведь, а он о своем… — Она долго не могла собраться, заговорить снова. — Братьев, когда другая-то война нашла, сразу, конечно, на фронт послали, одного от меня прямо, из колхоза, а младший и домой не заглянул — он еще ране призван был, на действительную… Взяла война братцев. И насовсем взяла, не вернулись оба. Не ведаю дажеть, где и захоронены. Один аж в самой Германии лежит, другой поближе где-то, на нашенской земле… в могилке братской.

— Вот они небось? — нашел Вадим картонную довоенную фотографию.

На снимке, близко головами друг к другу, сидели двое наголо стриженных парней, окаменевшие, напряженные оба, ждущие, наверно, вылета птички из аппарата, обещанного фотографом. Оба в белых косоворотках, оба широконосые, широколицые, сразу видать, одной крови, не баловни судьбы, твердинка в глазах.

— А здесь вот тятенька с маменькой… с первенцем своим Лексеем, — протиснулась меж нас бабка, ткнула дрожащим скрюченным пальцем в фотографию ниже, тоже давнишнюю, истемненную и засиженную мухами.

Родители бабки, вовсе еще не старые, крепенький бородатый отец, в валенках, в рубашке навыпуск, пережатой опояской, и полная, статная мать в длинной юбке, в кофте с оборками, с гладко зачесанными и затянутыми на затылке в узел волосами, стояли перед фотографом расслабленные, мягкодушные. Сзади, обняв их за плечи, склонился над ними бравый, подтянутый молодец, в военной форме, улыбчивый, крупнозубый, тонкие усы лихо закручены, густой светлый чуб льется из-под фуражки. Сын, как и отец с матерью, размягчен, весел, чуть-чуть под хмельком, рад, видно, встрече, вырвался на побывку, должно быть.

— Братцев в последнюю растеряла, — тянулась бабка передником к глазам, — а этих троих еще раньше не стало — в гражданску… Лексей-то до революции служивый был, после же в красные командиры выбился… Он в командирах, а мы под белыми, долго ли до беды тут… Вы ступайте, ступайте куда собрались, — взялась выпроваживать нас бабка, — меня ведь не переслушаешь.

Захватив в сенцах топоры, мы вышли на улицу. Вышли притихшие, не больно-то навеселишься с бабкиных рассказов. Даже Вадим не посмел ничего ляпнуть лишнего перед уходом.