Крайняя изба

Заскребли днища лодок, зашаркали шестики о борта — Таська с Еремкой отплыли. Ефим, как очумелый, вскочил, дерганно, суматошно одевался. Никак не мог попасть ногой в штанину. Проспал, черт лопоухий. Никогда вроде с ним такого не случалось, никогда лишко-то подушку не мял.

— Чего он там снова пурхается? В темноте-то? — проснулась и Степанида.

— Лежи, — шикнул на нее Ефим, — и без тебя тошно!

Он выбежал из избы, спихнул лодку с берега. Полез в камыши, за шестиком. Шестика на месте не оказалось. Перепрятали, паразиты.

Кинулся обратно к дому, нашел во дворе другой — длинный, тяжелый, неудобный шест. Таким только руки оттягивать.

Ай, как много потеряно времени!

Крепко налегая на шест, высоко взмахивая им, заплескивая воду в лодку, пустился Ефим в бешеную погоню.

Утро нарождалось точь-в-точь по-вчерашнему. Погода, видать, надолго установилась. Опять потягивало теплом с юга, опять тончали и как бы проваливались в глубину звезды, опять занимался восток, растекался багровым ручейком по кромке неба.

Все было в природе по-вчерашнему. Одно только озеро казалось другим. Меньше стало жизни вокруг: всплесков, кряканья, шорохов. Она, эта озерная жизнь, будто бы отодвигалась, расходилась перед лодкой далеко в стороны, затаивалась там, пережидала. Не слышно было даже ондатр, очень обычно деятельных в ночное и утреннее время. Иль все это только чудилось, мнилось со сна Ефиму, быстро и неосторожно плывшему, шумевшему много?

19

Как он, однако, ни спешил, как ни ломился напрямик через камыши, Таську с Еремкой ему так и не удалось настичь.

Когда Ефим выплыл к мыску, лодка парня была уж упрятана в камышах, и где-то поблизости пурхался, устраивался на засидку и дед.

А горторговцы, черт бы их побрал, дрыхнут! Все-то им подсобников подавай. Разбуди их, проводи их. Пораньше бы встали, упредили бы Таську. Тот ведь сегодня тоже не больно-то рано поднялся.

— Стало быть, не послушал меня? — разогнался, наплыл на Таськину посудину егерь. Нос в нос столкнулись, как два турнирных бойца. В неравных, правда, положениях были; один, словно в крепости защищенный; другой — на виду, открытый, с марша, как говорится, наскочивший.

— Но, но… легче, — решительно предостерег Таська, — на Катьку чуть не наехал.

Здесь только Ефим заметил Катьку, рябенькую, подвижную уточку, Таськину подсадную. Катька была на привязи, на тонкой и длинной бечевке, примотанной к камышам. Плавала она справа, метрах в пяти от Ефима, ныряла, окатывалась водой, встряхивалась, чистила клювом перышки — охорашивалась перед деликатной работой.

Вот наглец! Вот паршивец! Мало ему просто охоты, так он еще и Катьку с собой прихватил. Подсадная у парня старательная, настырная. Ни одной стайки без голоса не пропустит.

— Не доводи до греха, Протасий! Счас же сматывайся отсюда!

— Не шуми, не шуми! Не больно-то испугались, — вырос поверх камышей парень, снова одетый по-рабочему, в комбинезоне. Двустволка на сгибе правой руки, приклад под мышкой. Бывалый стрелок, сразу чувствуется.

Еремка невдалеке затих, бросил сооружать укрытие, выпятил лодку назад, подплыл к спорщикам. Скумекал старый, что паленым запахло. Не до скрадка тут, не до засидки.

— Будет вам, мужики. Чего сцепились? — попробовал он урезонивать.

— Отойди, дед! Не суйся! — рыкнул вконец уж выведенный из себя Ефим.

В этот момент Катька беспокойно закружила на привязи, вытягивала шею, завертела головой, громко и призывно керкнула — учуяла в вышине стремительных уток.

— Ну? Долго мне повторять?

— Счас… дожидайся, — упорствовал Таська. — Разевай рот пошире.

Катька зашлась вовсю, пронзительно, страстно — утки, должно быть, ходили кругами — и Ефим не расслышал последних слов парня.

— Что? — допытывался он. — Что ты сказал, сопляк?.. Да замолчи, скаженная!

Катька будто дразнила егеря — кричала.

И показалось Ефиму, застлал черный туман голову, дело тут вовсе не в Таське, не в горторговцах, а все дело в этой вот глупой, орущей птице, которая насмехается над ним, которая не дает разговаривать. Он выдернул шест из ила, яростно захлестал им по воде, по тине, стараясь попасть в подсадную:

— Заглохнешь ты, нет?

— Не трожь! — завопил Таська. — Не трожь утку!

Громом, огнем и дымом дохнула двустволка парня. Всех троих обдало пороховой гарью, шест возле рук Ефима брызнул щепьем.

— Ты это в меня? — удивился Ефим. — Ты стрелять? — приподнял он шест над головой. — Да я всю войну прошел! Фашист меня не мог взять!.. А какой-то щенок!..

Егерь замахнулся, разогнал свой тяжелый шест в сторону парня. Таська хотел увернуться, но оступился в лодке, неловко вскинул руками, — шест попал ему в голову.

Удар получился тупой, мягкий, вовсе безобидный с виду удар. Парень тряпично осел, не показывался больше из лодки.

— Вот, мужики… дошло, — сокрушался Еремка, — драчку затеяли.

— Не трещи, дед, — хрипло выдавил егерь. — Помоги-ка своему лучше…

От смутного, нарастающего предчувствия на лбу Ефима высыпала холодная, липкая испарина, озноб пробежал по спине, игольчато, как в крепкий мороз, защипало кончики пальцев на руках.