Крайняя маза

– И вообще забудь пока о ней. В настоящей ситуации она ничего не решает, – продолжил Стылый, наблюдая, как Смирнов курит. Сам он бросил эту вредную привычку, но иногда ему хотелось наплевать на свое здоровье. – Она уже сделала свой выбор, ты об этом недавно говорил. Она как метеорит, который не свернет, и который долбанет в первые попавшиеся ворота, чтобы рассыпаться в песок. Все решаешь ты. Ты, который может свернуть, может вернуться и может обойти.

Смирнов курил, выпуская дым к потолку.

– Так что ты решил?

– Надо с ней поговорить, – ответил Смирнов, докурив сигарету до фильтра.

– Ты знаешь, что Остроградская ответит, – поморщился Стылый запаху горящей пластмассы. – Она не отступит еще и потому, что будешь просить ты. Она – Дева, упрямая Дева, ты сам только что говорил.

Смирнов набычился. Он понял: "Юлия – Дева. Человек несгибаемой воли. А ты Рыба. Перекошенная камбала, камбала, сердцем прижавшаяся к затхлому донному илу".

Наверху заходили по полу. Тук-тук-тук туда-сюда. Евгений Александрович мог поклясться, что это стучат высокими каблучками домашние туфельки Марии Ивановны.

"...Без задников туфельки, на голую ножку. Пятки гладенькие, розовые, как будто только что родились.

Туфельки стучат по толстенному персидскому ковру? Черт те что.

Не черте те что, а сигналит. Живи я над ней, я бы давно чечетку над ее кроватью танцевал..."

– Я его убью, – выцедил Смирнов, глянув на потолок. Он имел в виду Бориса Михайловича.

– Если ошибешься хоть на миллиметр, хоть на слово, хоть на минуту, они тебя в ящик сунут...

– Какой ящик?

– Узнаешь...

Смирнов понял, что его берут на "слабо". И напрасно – ведь он уже все решил.

– Посмотрим... – усмешка получилась натуральной.

– Спорим, что размажут! – продолжал давить Стылый. – Ты же пижон, фраер, ботаник.

– На что споришь?

– На ящик шампанского. Есть какие-нибудь мысли по этому поводу?

Стылый ковал железо, пока горячо.

– Скоро узнаешь. А теперь вали отсюда. Устал я слушать.

Стылый пожал плечами и ушел, не простившись.

17. Современная наживка

Смирнов покурил у окна. Наронял пепла на подоконник. Потом заходил взад-вперед. На душе было отвратительно.

Но есть Бог на свете.

Позвонила Мария Ивановна. По телефону.

– Ты ничего не чувствуешь?

– Чего не чувствую?

– Как пирогом пахнет?

Смирнов задумался. До приезда Юлии оставалось неделя. "Успею реабилитироваться до неузнаваемости? Успею. Орехов куплю, отбивных нажарю и отстреляюсь, как обычно".

– А с чем пирог?

– А с чем ты хочешь?

"Ох уж эти женщины. Нет у него никакого пирога".

– С капустой. И капуста должна быть...

– Знаю. Приходи через полчаса.

Евгений Александрович пошел в прихожую посмотреть на себя в зеркало.

Вид у него был так себе. Совок, только что решивший, что купить: полкило вареной колбасы за два двадцать или три бутылки рязанского жигулевского пива.

"Надо входить в образ.

Ты – киллер.

Солоник.

Никита с ударением на "а".

Джакол.

Нет, Брюс Уиллис.

Да, Брюс Уиллис в роли улыбчивого убийцы Джимми Тудески".

Смирнов открыто улыбнулся. Совсем как Уиллис.

Вот это другое дело.

Как же этого Бориса Михайловича замочить? Или Михаила Борисовича? Нет, Бориса Михайловича... Он гомик. Актив. Тоскует. Под боком мужеподобная жена. Отчетливые усики. Громогласный голос. И храп. А вокруг одни насупившиеся охранники. Безучастно жующие "Стинол" без сахара. С пистолетами под мышками. Спать с любовником, у которого пистолет под мышкой? Нет, это безвкусно и неизобретательно! Неизобретательно?.."

Смирнов застыл. Он понял, что поток сознания сунул ему ниточку, ведущую к Борису Михайловичу, нет, не к нему, а к его смерти. Он понял, как поймает его. Он поймает его на свою задницу!

Лет десять назад Смирнов прочитал десяток страниц книжки Лимонова "Это я, Эдичка". Как автор ловил на свою задницу сытую капиталистическую жизнь.

А он поймает на свою негодяя.

"Надо только с технической литературой познакомится, – заговорил в Смирнове ученый, как только способ поимки был им в общих чертах принят. – С гомосексуалистами пообщаться. Или ну, их к черту? Экспромтом прорвусь? В сабельной атаке?

Нет, рисковать нельзя. Я ведь даже не знаю, что они друг с другом конкретно делают. А что если... а что если целочку сыграть? Я мол, ощутил, ощутила то да се, что я не мужчина... И ощутила, увидев вас, милый Михаил Борисович. Нет, надо, наконец, запомнить, как его зовут... Память, ха-ха, как у девицы. Да, Борис Михайлович. Борис Михайлович. Борик. Барух Спиноза. Все, запомнил.

Телефон мобильный у нас есть? Есть. Хотя, зачем нам телефон, когда есть Интернет? Надо все продумать. Значит, так... Я – пассивный гомосексуалист. В детстве я тайком надевал мамины лодочки на высоких каблучках. Нет, это в другую степь. Совсем в другую. Лодочки, туфли, вообще – это фетиш. Символ женского полового органа. Нога – мужского. Значит, надевая мамины туфельки, я всего лишь мечтал об инцесте. Точно. И в двенадцать во снах негодовал, почему она не хочет сделать из меня мужчину...

...Надо Фрейда почитать. Подковаться. А то ведь выявит, паразит, убежденного гетеросексуала. И вставит мне под барабанную дробь".