Крайний

— А, остэрськый. А хвамилия яка. Божэ ж мий. Языка зламаеш. Ну, добрэ. Знов еврэй. Чэрэз мэнэ багато еврэив пройшло. Вэрталыся зи всього свиту — и чэрэз мэнэ. От двое було. Чоловик з жинкою. Бона зовсим стара з выду. И вин тэж. А говорылы, шо им по пьятьдесят год. Можэ й так. Я в ных докумэнты провиряв. 3 пэчатямы. 3 концлагерив йшлы. Хвамилий нэ памьятаю. А нэ так вжэ давно й шлы. Жинка з поганою ногою. А чоловик ничого. Цилый. Лежав мордою до стинкы. Бона до нього: гыр-гыр-гыр, по-свойому. А вин ий мовчыть. Бона йому — гыр-гыр-гыр, з ласкою, шепотом. А вин на нэи як замахнэться кулаком. А я шо. Нэ мое дило. Бона плачэ. А в мэнэ двох сынив вбылы на хронти. И стара помэрла. А я зигнутыся нэ можу. Попэрэк давыть. Сам на сэбэ давыть. Отак.

Я не удивился, что у Опанаса были мои родители. Где-то ж они должны были пережидать бессилие. Вот у Опанаса и пережидали.

Я видел седые космы Опанаса, бороду, весь его неопрятный вид.

Говорю:

— Дед, давай я тебя подстригу. Я парикмахер, умею. И на голове, и бороду. Может, последний раз в жизни подстрижешься, красивый станешь. Если умрешь скоро — так хорошо лежать в гробу будешь, красиво. Грошей не возьму. Поживу у тебя с недельку. Идет?

Дед махнул рукой:

— Такэ кажэш — у гробу. А шо, як и у гробу. Стрыжи.

Я достал инструменты. Сварил воду в чугунке. Старик отжалел обмылок. Делал замечания, чтоб я меньше тратил.

Зеркала в хате не нашлось.

Опанас обмацал оставшиеся на голове волосы и бороду. Остался доволен.

Под такое дело выставил бутылку самогонки.

За ужином рассказал, что евреи — муж с женой, из концлагеря, с ним хорошо расплатились. Не зажидились. Два куска мыла оставили. А мыло — первый сорт. Не по-нашему на бумажке написано. Одно у него на расход, но осторожно, чтоб лишнего не смылить. По боевому настроению и по праздникам. Не часто. Им я как раз голову и бороду ему обрабатывал. Второе на смерть. Чтоб обмыли как следует.

— Я, як помыраты сбэруся, коло сэбэ положу. Хай зроблять, намыють вид чистого сэрця. Як пан чистый буду в домовыни лежаты.

Я посмеялся.

Опанас полез на печку и из дальнего закутка достал цилиндрик вроде из светлого тускло блестящего воска грамм на двести. Перехваченный плотной фабричной бумажкой с не нашей надписью. Сунул мне в лицо.

— Дывысь.

Передо мной заскакали немецкие буквы: REINES JUDEN FETT. ЧИСТЫЙ ЕВРЕЙСКИЙ ЖИР. Мыло из еврейского жира.

Старик крутил перед моим носом мылом:

— А у чоловика того ще у торби такэ було. Грошей нэ було. И куска хлиба нэ було. Вин же ж хытрый. Мыло замисть грошей таскав за собою. 3-за кордону прыпэр, бисова душа. А шо гроши? Бамажкы. А мыло — товар. Га? Еврэи, воны ж хытри. Ой, хытри.

Опанас спрятал мыло на старое место. Поднял стакан.

— Ну, хлопэць, давай, шоб дома нэ журылися!

Я выпил.

Опанас улегся спать. Когда захрапел, я залез на печь, пошарил рукой за его спиной, нащупал мыло, вытащил, спрятал в свою торбу.

Надо было куда-то срочно идти.

И я пошел, куда несли ноги. Ноги несли, а в голове стучали для бодрости любимые стихотворные строчки. Только не изнутри меня, а входили внутрь откуда-то из не известного мне места.

Жди меня, и я вернусь.

Не понять, не ждавшим, им, как среди огня.

Пришел в Шибериновку. Там обо мне слышали. Посоветовали, где остановиться. У одной старухи я договорился, чтоб столоваться и спать.

Нескончаемым потоком ко мне тянулись люди. Шибериновка — большое село. Вокруг разбросаны хутора и маленькие села. Очередь не кончалась. Весна. Люди хотели жить. И я им сильно в этом помогал.

Однако работа подошла к концу примерно через неделю. Всех перестриг, перебрил. Десна готовилась к разливу. Старики говорили, что будет неминучий потоп. Кто ближе к берегу или в балке, поднимали имущество на чердаки, на крыши. Рабочие руки нужны. И я тут пригодился.

В Шибериновке встретил ледоход.

Двинулся дальше. Но легко сказать — двинулся. Честно говоря: поплыл на лодке-душегубке. Дно круглое. Колыхается при всяком движении, как люлька. А я младенчиком внутри расположился. Хорошая лодочка, если не перевернется. Долбленая. Из тополя. Но я насобачился. Правил твердой рукой.

Вода стояла всюду — и наверху, и внизу. Ни камня, ни земли, ни неба. Деревья по пояс в пучине.

Я любовался тишиной и ни про что не думал. А про что мне думать? Про Янкеля? Про Субботина? Каждый из них меня под себя хотел подладить. А я вывернулся. Ну тогда, может, думать про своих родителей и про отца в особенности с его еврейским подарочками налево и направо? Нет, нет и нет. И нет.

Я лучше думал про Надю Приходько и Наталку Радченко. Не в связи с происшествиями моей жизни, а как про женщин, у которых есть все, что мне надо в мои молодые годы. Я человек, и мне не чуждо. А как же. Омрачал мои представления тот факт, что Надя скорее всего в Киеве и про меня забыла с легкой усмешкой. А Наталка носит в животе ребенка неизвестно от кого. Не от меня. А ведь мы с ней лежали рядом. Но до дела не дошло.