Крайний

И смотрит на меня пристально. Как на Гришу смотрел, когда тот двойку ему в дневнике показывал, замазанную чернилами, но плохо замазанную. Гриша вообще замазывал плохо. А я хорошо замазывал. А он плохо. Сначала переправлял, а потом мазал. От наружу и выходило. А надо кляксу ставить. И не на самое место, так, сбоку. Но чтоб закрывало, что надо. А Гриша не хотел. Сначала переправлял, вдруг получится. Никогда у него не получалось.

Я вспомнил про Букета. Туг и он влез в сарай. Лапой дверь приоткрыл, и влез. И в ноги Винниченке лег. Вроде он не против него. И спину подставляет, чтоб погладил.

— О, Букэт! Ну и гад же ж ты, Нишка! И собацюру вкрав. Цэ ж Панасовый собацюра?

— Он сам за мной пошел. Я думал, никто не вернется. А мне веселей.

— А ну давай сюды свои торбы! Шо ты туды напхав?

Все мое богатство вывалилось наружу, как кишки из глубины живота. Особенно рушник. И планшет командирский офицерский.

Винниченко открыл, покопался, достал бумажки, разгладил, почитал, партийный билет посмотрел и на землю кинул. А планшет не кинул. Гладит рукой.

— Ото шкира! Шкира, кажу справна! На подошвы пущу. И рэминэць хороший.

Винниченко будто спохватился, поднял партбилет и дал мне в руки:

— Давай, порвы. На шматочки. Я сылу тратыть не хочу.

Я порвал. А обложка твердая, не рвется.

Винниченко кричит сквозь зубы:

— Зубамы рвы! Зубамы!

Я и зубами попробовал. Не рвется. Винниченко выхватил у меня корочку, сунул в планшетку.

— Ладно. Досыть. То ж коленкор, — уважительно приговорил он. — Я йому мисце знайду.

Я молчу.

Винниченко поднял рушник, взвесил на руке:

— То ж на смэрть соби дид наготував. Шоб з ным положилы. Пид голову. А ты вкрав. Нэ соромно тоби, ты ж пионэр. Тьху!

Плюнул.

Рушник свернул аккуратно и на планшетку положил. Опять взвесил, прижал к груди. И не сказал: «мое», а и так понятно.

— Значить, так. Ниякого тоби Грыши нэ будэ. Зараз пидэмо зи мною. Видвэду тэбэ в однэ мисце. Очи завьяжу и повэду. Шоб обратно знов нэ прыйшов.

Я внешне испуга не показываю. Только губы трусятся, и руки тоже. И по ногам затекло горячее.

Винниченко заметил предательскую лужу.

Букет легонько лайнул в мою сторону. Подполз на животе и поднял морду. Заскулил. Почувствовал мой страх.

А я ничего. Стою из последних сил.

Винниченко рукой по глазам провел, как будто только очухался.

— От горэ. От горэ. Дэ твои, дэ батько, дэ маты? Дэ, пытаю я тэбэ? За шо мэни оцэ? За шо ссаки твои? За шо собака твий еврэйськый? Цэ ж тэпэр и собака еврэйськый? И його стрилять трэба? Га? Кажи! Трэба чи ни?

— Трэба, — говорю. — Як еврэськый, дядьку, дак трэба.

Сказал, чтоб не обижать лишнее. Не перечить. Гриша никогда не перечил.

Винниченко махнул рукой и бросил:

— Всэ! Досыть! Пишлы. Тилькы жинци скажу. Нэ сходь з мисця. Я черэз хвылынку. Нэ бийся. До людэй одвэду. А там як будэ. Як Бог дасть. Хай йому грэць. Собаку свого трымай, шоб нэ загавкав.

Гришу я так и не увидел.

И мы пошли. Впереди Винниченко, потом Букет, потом я.

Меня несколько раз передавали из рук в руки.

От Остра я отодвигался дальше и дальше.

Наконец, оказался в некоем месте. Там находились люди еврейской национальности. Всего человек восемьдесят: двадцать шесть стариков и старух, разрозненные, пятнадцать женщин разного молодого возраста, три дивчины лет по восемнадцать-двадцать, остальные — мужчины. Возглавлял их Янкель Цегельник.

Я немножко знал Янкеля Цегельника, так как он был в Остре известным человеком. Занимался кузнечным промыслом по селам. Громадина. А не сердитый. Но в меру.

У Янкеля на почве неоправданной доброты возникали столкновения с нашим партизаном Гилей Мельником. Янкель настаивал, что цацкаться ни с кем не надо, все равны перед одним общим горем. А Гиля наоборот.

В отряде мы считали Янкеля командиром на все сто, а Гилю — комиссаром. Не по политике, потому что какая политика среди такого дела, а по вопросам жизни и смерти в данный период. Поводом для шуток также являлось то, что фамилии Цегельник и Мельник поддавались легкой рифме. Рифма всегда вызывает улыбку, что немаловажно на войне.

На тот момент Янкелю было лет тридцать пять. В армию его первым номером не призвали, так как он в Финскую кампанию отморозил большой палец на ноге и прилично хромал.

Конечно, его многодетная семья погибла в первые дни оккупации. Но в этом он был не одинок. Что естественно.

Разрозненные старики и другие беспомощные постепенно сбились в кучу вокруг Янкеля. Во-первых, он их специально собирал по лесам. Бывало, буквально доставал из яров, где шевелилась земля. Во-вторых, некоторые сами набредали на Янкеля.

О моих родителях никто из них не слышал и не догадывался, в чем меня и заверили.

Из младшего возраста была девочка шести лет. Хая Шкловская. Потом по старшинству — я.

Оружия практически не имелось. Вилы, топоры, косы. Главная задача стояла такая: выживать. Потому что, находясь между небом и землей, не представлялось возможным проявлять определенный героизм.

Жили в землянках, известных по военному быту. Описывать это ни к чему.