Крах проклятого Ига. Русь против Орды

К великой княгине пришла сестра боярыня Мария Вельяминова. Маша на сносях, движется уточкой, лицо рябое, но все равно хороша. Сестры из тех женщин, которых беременность только красит, хотя куда уж краше…

Дождалась, пока отосланная хозяйкой девка шмыгнет прочь, подсела ближе, вроде как вышивку разглядеть, зашептала почти на ухо:

– Мне Микола сказал… Тебя Димитрий Иванович обидел, да?

– Откуда Микола знает? – чуть растерялась Евдокия.

– Он рассказал, как Тимофей Васильич разного наболтал спьяну… А Димитрий загорелся, ровно солома на ветру. Микола уж и так дяде рот затыкал, и этак! Но пьяного ж не остановить, сболтнул, что Иван Васильич на тебя пялился. – Маше было стыдно, что муж не сумел удержать разговорчивого дядю.

– Вот откуда ветер дует… – усмехнулась Евдокия. – Но ни Микола, ни Тимофей Васильич не виноваты, и Иван не виноват. Кем мы тогда были? Просто княжнами суздальскими, всякий мог смотреть.

Голос и вид сестры очень не понравился Маше, она внимательней присмотрелась:

– Да ты не в тяжести ли?!

Дуня кивнула:

– Только не доношу, болит все внутри, огнем жжет. Худо мне, Маша…

Та едва успела подхватить падавшую сестру, закричала, вскочили девки, помогли уложить Евдокию на постель, забегали с водой, притираниями… А княгиня вдруг схватила Марию за руку, тяжело дыша, попросила:

– Если что, пригляди за детьми, Маша…

Мария вдруг увидела смертельную бледность сестриного лица и алую кровь, заливавшую простыни под ней!

– Я тебе помру!

Глаза Евдокии закатились, а ее старшая сестра заорала не своим голосом:

– Да повитуху же скорей!!!

Дмитрий зашел к митрополиту. Алексию уже исполнилось восемьдесят, он с тоской все больше ощущал свою старость и телесную немощь, а еще то, что не может, как прежде, влиять на молодого князя. А надо бы!

Подойдя под благословение, Дмитрий уже по тому, как глянул на него Алексий, понял, что тот все знает. Почему-то взяла злость, что ж теперь, о каждом шаге отчет давать?! И снова злился не на Дуню, перед ней было очень стыдно, даже не на Ивана, того просто ненавидел, и уже давно, а на самого себя, что не может справиться.

– Пошто княгиню обидел?

– Донесли уже! Шагу сделать не волен…

Договорить не успел, митрополит взъярился:

– Да, не волен! Я тебе про то еще по пути в Орду твердил. Мы с тобой всегда на виду, живем, точно не в своих хоромах, а на площади! Ты слово скажешь, его сотню раз переврут и по всей Москве разнесут!

Дмитрий молчал, понимая, что старец прав. Чуть поостыв, Алексий все же продолжил:

– Вины Евдокии в том нет и быть не могло! У тебя жена, Димитрий, каких по всей Руси не сыскать!

– Что делать-то?

– Наломал дров… У жены за то, что сомнением ее оскорбил, прощенье проси на коленях! Она добрая, простит.

– Я не подозревал ее ни в чем…

– А словом высказал?

Князь сокрушенно кивнул. Но договорить не успели, в келью заглянул служка:

– Владыка, к князю Дмитрию Ивановичу прислали сказать: княгиня помирает…

– Что?! – Служка отлетел к стене, сбитый с ног метнувшимся на двор князем. Митрополит вслед покачал головой:

– Натворил дел…

Евдокия лежала бледная, неживая, вытянув руки вдоль тела, глаза закрыты, губы синие… Из соседней комнаты доносился плач Машиного ребенка, родила с перепугу раньше времени. Спешно приведенная повитуха едва успевала от одной сестры к другой.

Великая княгиня выкинула мальчика, а ее сестра родила очередную девочку.

Дмитрий опустился на колени рядом с ложем, тронул холодную бессильную руку, взял в свои, стараясь согреть. Пальцы чуть дрогнули, выдавая жизнь в этом ослабшем теле.

– Дуня, Дунюшка, не умирай! Любая моя! Я все за тебя отдам, только не умирай!

Он целовал ее маленькую, безвольную сейчас руку, стараясь от себя, своими горячими губами вдохнуть в нее жизнь. В комнату, шатаясь, вошла Мария, тихо попросила:

– Дмитрий Иванович, выйди, нам ее посмотреть надобно…

– Я тут посижу, в сторонке…

– Выйди, негоже даже мужу такое видеть…

Выйдя в соседнюю комнату, Дмитрий ждал, бессмысленно пялясь на цветные стеклышки окна. Немного погодя от Евдокии вышла девка, неся окровавленные простыни.

– Что?!

Девка только пожала плечами. Князь метнулся обратно в комнату. Евдокия снова лежала пластом, едва дыша.

– Что, Маша?

– Не знаю, Дмитрий Иванович, выдюжит ли? Слаба очень, крови много вытекло…

Три дня и три ночи он не отходил от постели жены, только отворачивался и стоял, уставившись в окно, пока меняли простыни, потом снова брал ее руку в свою и уговаривал, уговаривал не оставлять его с детьми одних, не бросать.

– Как же мы без тебя, родная?

Рыдали все, кто это видел и слышал. И от злой болезни княгини, и от откровенного горя ее мужа. А ему было все равно, разнесут ли люди по всей Москве, что он стоит на коленях и плачет над умирающей любимой.

Ей приподнимали голову, осторожно вливали туда питье, и было непонятно, слышит ли, чувствует ли что-то…

На третий день Дмитрию показалось, что пальцы под его губами дрогнули! Он впился газами в лицо жены:

– Дунюшка! Ты слышишь меня?! Дуня!

Та с трудом разлепила спекшиеся губы, голос едва слышен:

– Не… кри…чи…