Крах проклятого Ига. Русь против Орды

Но братец закусил удила. Когда беглецы появились у него в Твери, то много рассказывали о том, как недовольны в Москве Дмитрием, как легко его столкнуть с престола, стоит только поддеть плечом. А уж ярлык Некомат обещал купить непременно, было бы кому. Вскользь заметил, что предлагал и Дмитрию, но тот глуповат, вроде не понял даже. Потому Михаил ждал возвращения или хотя бы вестей от купца, ничего и никого не слушая. Казалось, нашел столь сильную поддержку, что уж теперь Митьке московскому не устоять! А когда все станет ясно, то и Ольгерд поддержит, не глупец же он!

Иван Вельяминов

Некомат вился ужом сначала дома в Москве, потом в Твери, а теперь вот по дороге к Мамаю. Ох как тошно было на душе у Ивана Васильевича! Они уехали из Твери столь спешно, что не узнали, как же в Москве отнеслись к исчезновению боярина. Хотя, чего уж думать, Дмитрий небось зубами поскрипел…

При мысли об одураченном князе настроение у Ивана Вельяминова чуть поднялось, но ненадолго. Вспомнил, что кроме Дмитрия там еще и его собственные родичи есть. По чести Вельяминовых бегство Ивана – удар сильный, но думать об их обидах не хотелось. Самому бы выжить.

В разговорах с купцами да с тверским князем все казалось легко и просто: Михаил Александрович получит великое княжение, он, Иван Вельяминов, всю власть над Москвой, а купцы, что так щедро ссужали деньгами, – пушные и медвяные закрома Руси. Ничего страшного в последнем Иван не видел, на Руси пушного зверя столько, что и купцам хватит, и самим останется.

А теперь вдруг стало страшно. И ехать страшно, и с купцом общие дела иметь тоже. Но обратного пути нет, теперь только вперед. На Москве им с Митькой не ужиться, князь сам выбрал свою долю. Не перечил бы Ивану Васильевичу, глядишь, и усидел бы на резном креслице в Мономаховой шапке. А на нет и суда нет. Не Вельяминова то вина, что не смог Димитрий миром с богатыми боярами Вельяминовыми жить! Не знал сверчок свой шесток, пусть попоет в другом месте. Иван даже милостиво решил, что посадит Дмитрия со всем его выводком в Переяславле, ежели этот город ему так нравится. Но сначала, конечно, попозорит всяко и красавицу Евдокию на коленях ползать заставит!

Такие решительные думы прибавляли уверенности в себе. Все казалось возможным и даже не таким уж трудным. Вон как Некомат уверен, между словами сумел Иван уловить, что не впервой сурожанин Мамая деньгами ссужает, и к власти темник не без их помощи пришел… Да… деньги великая сила!

Никита впервые уехал так далеко, хотя вовсе не понимал насколько. Даже долгий путь из Твери в Орду не воспринял именно как дорогу, все казалось – просто путешествуют. Осознал, только когда оказался в самой Мамаевой ставке. Там все было иным. Прежде всего вонючим. Как бы ни пахло в отцовском доме, где тоже неделями стояла скотина, а в самый мороз случалось забирать и овец, но такой вони он никогда не нюхал.

– Чем это так воняет? Точно навоз жгут?

Иван Вельяминов невесело рассмеялся:

– Верно, это кизяки горят.

Действительно, от костров поднимался удушливый смрад горевших сушеных кизяков. Пахло потом множества лошадей, их навозом и чуть горьковатой степной пылью. Она поднималась от огромного количества людских ног и копыт, безостановочно топтавшихся по земле, и из-за отсутствия ветра висела в воздухе. В неподвижном мареве спряталось бело-желтое солнце.

Никита заворчал:

– Это здесь сдохнешь от вони…

Вельяминов зло сузил глаза:

– Ты, Никита, придержи язык. Здесь многие русский понимают, не довел бы до беды своими словами.

– А чего, у них всегда так? – все равно не выдержал Никита.

– Всегда! – отрезал Иван Васильевич. – И замолчь, тебе сказано! Чтоб я от тебя больше и вздоха не слышал! Здесь за косой взгляд можно башки лишиться, не то за лишнее слово. И себя под меч подведешь, и меня тоже!

У Никиты на языке вертелось спросить, почему раньше о такой страсти не предупредил, потом вспомнил, как сам же молил, чтобы с собой взял, потому как узнал, что отец опозоренной девки пригрозил ее саму в дом не пускать, а виновника позора лишить того самого, чем набедокурил. Поскреб пятерней затылок и придержал мысли невысказанными. У него вдруг появилось отчетливое чувство, что дружба с боярином до добра не доведет. Оглянулся на вельяминовского попа Герасима, который верно телепался за своим хозяином сначала в Тверь, а теперь вот за тридевять земель к басурманам. Герасим, кажется, как начал сразу за Тверью креститься, так и не переставал. Спрашивать его о чем-то было без толку.

Сзади подъехал Некомат. Иван с тревогой оглянулся на нежданного приятеля:

– Где Мамай-то, спросил?

– Да вон там, это его шатер…

Так началась странная и тяжелая жизнь в Орде. Вельяминов боялся всего – не то сказать, не так глянуть, не так поклониться. И от этого с каждым днем становился все злее, а на ком зло срывать, как не на Никите? Вот и хлебнул бедолага сполна боярского недовольства. Но и ругательски ругая Никиту, Вельяминов никогда не говорил худого о Мамае, а однажды осторожно предупредил, что здесь и шатры имеют уши.