Крах волшебного королевства. Красная лисица

Послышался шепот Харрисона. Он походил на проколотый мешок из-под кукурузы, из которого высыпалось содержимое.

— Франка это сказала?

Нет, Джеффри, это проклятый сон. Это не реальность. Это фантазия.

— Я тебе не враг, Джанкарло. Я ничего не сделал, чтобы обидеть тебя.

Где же лицо ублюдка, скрыто в темноте? Как ты можешь пресмыкаться перед мальчишкой без лица, как ты можешь чего-то от него добиться со своим страхом и отчаянием?

— Я никогда не пытался тебе навредить…

— Франка сказала, что я должен тебя убить.

— Христа ради, Джанкарло. Я не враг итальянского пролетариата. Я не стою на пути вашей революции.

— Ты символ угнетения и эксплуатации.

— Ты будто читаешь из телефонной книги. Эти слова не имеют никакого смысла. Ты не можешь отнять жизнь ради лозунга.

Тот же самый цедящий слова голос, та же жестокость в невидимых глазах.

— Революции не бывает без крови. Речь не только о твоей крови. Это борьба, Аррисон. Мы умираем на улицах за то, что мы называем борьбой. Мы встречаемся лицом к лицу со смертью в концентрационных лагерях режима. Они должны отбывать в Мессине двадцать лет…

— Не говори мне о других людях.

Сон стал проходить, ночной кошмар таять.

— Тебе это не поможет, если ты меня убьешь. Ты должен это видеть, Джанкарло. Пожалуйста скажи, что ты можешь это видеть…

— Ты сентиментален, Аррисон. Ты принадлежишь к среднему классу, к компании транснационалов, у тебя есть квартира на холме… Разве у тебя нет причин защищать этот порядок? Разве у тебя нет оснований защищать эксплуатацию? Я презираю тебя.

Сразу же наступило молчание, потому что убийственные слова мальчика попали в цель. Харрисон оставил свои усилия, лежал тихо и слышал, как Джанкарло опустился на землю в двенадцати футах от бункера. Мужчина и юноша погрузились в свои мысли.

Подползи к нему, Джеффри. Это не жизнь гольф-клуба, забудь об унижении, плюнь на достоинство. То, что он не мог пресмыкаться, неужели это причина, чтобы человек умер?

Пронзительные слова и голос, который он сам перестал узнавать;

— Что мне сделать, Джанкарло? Что мне сделать, чтобы ты не убивал меня?

Минута Иуды, Джеффри. Ты предаешь свое общество. Юноша вычислил его, понял, что он не принадлежит ни к чему, что он часть ничего.

— Пожалуйста, ответь мне.

Юноша ждал, казалось, бесконечно. Волна откатилась от пляжа назад, потом собралась снова и ринулась, покрытая белым гребнем пены, снова разорвалась и с силой разбилась о песок.

— Ответь, Джанкарло.

— Ты ничего не можешь сделать.

— Потом я скажу, что ты велел мне сказать.

— Это приказала Франка, ты ничего не можешь сделать.

— Я пойду в редакции газет, на радио и телевидение. Я скажу все, что ты хочешь…

Казалось, что юноше скучно, и он хочет прекратить разговор. Неужели этот человек не понимает, что ему говорят?

— Ты выбрал образ жизни для себя, я для себя. Я буду бороться против того, что прогнило. — Я не признаю белого флага. Наша борьба этого не допускает.

Харрисон, содрогаясь, плакал. Огромные слезы набегали на глаза, стекали по щекам, увлажняли рот.

— Тебе это доставляет удовольствие…?

В голосе юноши была непреклонность.

— Мы в состоянии войны, и ты должен вести себя, как солдат. Чтобы я тебя не презирал. Это будет в девять утра. А до этого времени веди себя, как солдат.

— Ты ужасный, отвратительный маленький подонок… Они тебя не пощадят… Ты умрешь в вонючей канаве.

— Я не прошу милосердия, Аррисон. Мы тоже его не проявляем.

В лесу снова наступила тишина. Джанкарло растянулся на листьях.

Он разровнял их руками, чтобы поверхность стала глаже и перевалился на бок, чтобы лежать спиной к Джеффри Харрисону, и устроился под потоком из лунного света, испещренного высокими ветками. В течение нескольких минут он слышал чуждые звуки — приглушенные рыдания своего пленника. Потом уснул и больше уже не слышал их.

* * *

Дневное солнце и вечерняя еда убаюкали фермера, и его коматозный отдых был избавлением от забот, отягощавших его жизнь. Цена на фураж, цена на удобрения, цена дизельного топлива для трактора — обо всем этом он не думал только, когда спал.

Его ребенок молчал, тесно прижавшись к нему, ощущая, как поднимается и опускается грудная клетка отца, и ждал с неослабевающим терпением, борясь с собственной усталостью. За дверью ребенок слышал движения матери и старался ненароком не нарушить тишину, боялся двинуться, чтобы не заскрипела пружина старого дивана, звук, который мог бы ей напомнить, что он еще не в своей маленькой узкой кроватке. С музыкой мешались картины, которые ребенок рисовал в своем воображении. Эти картины были чуждыми и враждебными.

* * *

— Входи, Арчи.

— Спасибо, Майкл.

Не слишком ли легко соскользнуло с твоего языка его имя после всех этих жестоких слов? Чарлзворт стоял в дверях. Но нем была свободная рубашка, брюки и сандалии. Он был без галстука.

— Входи в мой кабинет.