Крапленая (СИ)

- Это именно то, к чему я стремлюсь – быть «самой-самой». А теперь прощай. Постарайся стереть из памяти меня и все, что со мной связано.

Бесцеремонно выпроводив за дверь своего одноразового любовника, она вызвала ночную горничную, потребовав сменить ей постель. А потом долго стояла под душем, несколько раз намылив себя с ног до головы.

Весь следующий день Катя одна гуляла по Парижу. Она побродила по аллеям Тюильри, обошла по периметру его круглый пруд, не только наслаждаясь весенними ароматами и сочной зеленью молодой листвы, но и зорко наблюдая за реакцией прохожих на собственную персону. Никто из них, увы, не «отвешивал челюсть» от восхищения, не рвался навязаться ей в друзья, возлюбленные или хотя бы в провожатые. Встречные приветливо и рассеянно улыбались ей, иные желали «доброго утра», и исчезали.

Разочарованно покинув Сад, Катя вышла сквозь гигантскую каменную арку du Carrousel к четырем музеям изобразительного искусства. «Может заглянуть хотя бы в один из них, - подумала она. – Но в который? Жё-де-Пом пытался приманить ее огромным фалосоподобным обелиском Рамсеса. «Причем тут Рамсес? Ведь я ж не в Египте, - отмахнулась Катя. – А как насчет Лувра?» На его просторной площади, меж удивленно раскинутых крыльев старинного дворца, по чьей-то прихоти появилась 70-футовая стеклянная пирамида, явно не имевшая ничего общего с ренессансным духом всего комплекса.

«Учитывая, что она состоит из 666 сегментов, не трудно догадаться, чей заказ выполнял архитектор Пей, - усмехнулась про себя Катя. - Эта модерновая прозрачная штучка подходит Лувру столько же, сколько стеклобетонный Дворец Съездов – нашему древнему Кремлю. Нет, в Лувр я пожалуй не пойду. На вполне приличные копии Венеры Милосской и Ники Самофракийской я вдоволь налюбовалась в нашем Музее Пушкина. А их безбровая, скуластая и большелобая Мона Лиза с ее хитрой лисьей улыбочкой, по которой – моды ради – весь мир сходит с ума, меня ну никак не вдохновляет. Да и с чего вообще они решили, что гомосексуалист, леворукий скупердяй и безбожник, к тому же самозабвенно корпевший над созданием изощренных орудий пыток, должен был подарить миру эталон возвышенной женской(!) красоты.»

Она бросила взгляд на Centre Pompidou: «Ультрасовременное искусство в ультрасовременной упаковке. Ну что это за здание, у которого все коммуникации, все его кишки и кровеносные сосуды вывернуты наружу. Не музей, а химзавод какой-то.»

Перейдя на другой берег Сены, Катя направилась к вытянувшемуся вдоль набережной длинному зданию бывшего вокзала. Вокзал этот так часто затапливался во время наводнений, превращаясь в один сплошной, гигантский бассейн, что в конце-концов парижане нашли – как всегда оригинальный – выход из положения. Они переделали злополучный вокзал в «доброполучный» музей. Под прозрачные, ангароподобные своды нового Musee d’Orsay, сохранившего свой вокзальный дух, собрали произведения искусства эпохи импрессионистов, которых Катя обожала. «Вот туда-то я и пойду!» - решила она.

Однако в д’Орсе Катя так и не попала. Она надолго застряла на отороченной чугунными скульптурами площади перед его входом, с огромным интересом наблюдая за удивительным зрелищем. Художники-энтузиасты, вооружившись цветными мелками, творили прямо на асфальте. Небольшая площадь была почти сплошь покрыта подобными творениями. В основном это были копии великих мастеров – отдельные законченные картины со всеми нюансами и оттенками цвета, с полной детальной прорисовкой. И все это великолепие, весь этот скрупулезный труд этак запросто выплескивался под ноги прохожим, со сроком жизни до первого дождя.

Катя выпила кофе в открытом уличном кафе и, взяв такси, попросила отвезти ее в Les Invalides, поглазеть на последнее пристанище великого французского полководца и любовника.

«Вот ведь, - размышляла она, склонившись над помпезной и величественной гробницей Наполеона Бонапарта, - тоже был неказист. Маленький, пузатенький, плешивый. А заставил при жизни говорить о себе весь мир, а после смерти - благоговеть перед его прахом.»

Весь ансамбль круглой гробницы ассоциировался в представлении Кати с гигантской рулеткой, на которую посетители заглядывали с окружности верхнего бортика. Ее «пестиком» был красный порфировый саркофаг на высоком зеленом постаменте, а роль цифр по периметру исполняли перемежавшиеся нишами двенадцать статуй победы. «Не хватает только шарика, несущегося по кругу... Как странно, - удивлялась она. - Останки маленького Наполеона покоятся в таком огромном саркофаге. Должно быть оттого, что его, как египетского фараона... или как русскую матрешку, поместили в целых шесть, вложенных друг в друга, гробов.»