Красавица

— Тогда отпусти меня домой — на день, на часок! — я только скажу Грейс, и все. Она не должна выходить за Лори, иначе она останется несчастной до конца дней своих, узнав, что сердце не обманывало ее насчет Робби. Заодно родные увидят, что со мной все отлично, что я счастлива и за меня можно не тревожиться. А потом я вернусь. И больше никогда не попрошу свободы. Пожалуйста, Чудище! — Я опустилась на пол перед креслом и положила руки Чудищу на колени. В комнате с задернутыми портьерами по-прежнему царил полумрак, выражения лица его я не видела, только глаза блестели в темноте. В наступившей тишине слышалось лишь мое собственное дыхание.

— Я не могу тебе отказать, — наконец проговорил он. — Особенно в том, чего ты желаешь всем сердцем. Даже если это будет стоить мне жизни. — Он вздохнул так глубоко, словно хотел вобрать весь воздух в комнате. — Езжай домой. Я отпускаю тебя на неделю. — Наклонившись он вынул из большой вазы, стоявшей рядом с креслом, пышную алую розу, похожую на ту, которую привез домой отец почти восемь месяцев назад. — Вот, возьми. — Я ухватила мокрый холодный стебель. — Неделю она простоит свежая и крепкая, как сейчас, но на восьмой день завянет и умрет. И тогда ты узнаешь, что твой преданный друг тоже при смерти. Потому что без тебя, Красавица, мне не жить.

Ахнув, я посмотрела на него в ужасе:

— Неужели ты не можешь отправить меня, как посылаешь сны? Так будет быстрее. И тогда ты сам вернешь меня обратно, прежде чем… прежде чем случится непоправимое?

— Я мог бы. Но ты должна взять с собой Доброхота, а его я так отправить не сумею — помнишь, я говорил? Он обезумеет.

— Тогда пусть останется здесь, с тобой.

— Нет. Он терпит меня лишь из любви к тебе. Забери его. Если отправишься сейчас, будешь дома к ужину.

Дома к ужину. Эти слова заполнили мои мысли до отказа, вытесняя все сомнения, мешающие мне покинуть несчастное Чудище. Вся тоска по родным, которую я старательно подавляла вот уже несколько месяцев, всколыхнулась и затопила меня до краев, не давая даже вздохнуть. Я встала, пытаясь разглядеть сквозь толстые стены замка крошечный домик на другом краю заколдованного леса.

— Не снимай кольцо, — попросило Чудище. — И вспоминай обо мне.

Я рассмеялась.

— Как же я забуду тебя? — звонким от нетерпения голосом воскликнула я, склоняясь к нему и целуя бессильно лежащую на коленях полураскрытую правую ладонь, а потом подняла голову и отыскала в полумраке его глаза. Они странно поблескивали, будто от слез, но, может, это мой взгляд затуманился. Отворачиваясь, я заметила краем глаза, как он медленно загибает пальцы правой руки, будто сжимая что-то в ладони.

Я побежала к себе в комнату, которая оказалась прямо по коридору и за углом, схватила шелковый платок, завернула в него несколько нужных вещей, потом в другой платок завязала буханку хлеба от завтрака и пару апельсинов, не успев даже удивиться, почему завтрак до сих пор не убрали. Набросив плащ, я помчалась вниз. Доброхот сразу почуял: что-то затевается. Розу я закрепила у него во лбу, как ту, первую, с которой ехала в замок. Теперь мне предстояло проделать тот же путь в обратном направлении. Уложив свою скромную поклажу в седельные сумки, я села в седло, и Доброхот пустился рысью, не дожидаясь, пока я устроюсь. Я едва успела подхватить поводья.

Серебряная калитка блеснула на горизонте, но мы домчались до нее в мгновение ока — я не успела, кажется, даже ногу в стремя вставить. Оглянувшись, я увидела далеко позади тающий в зеленой дымке лугов замок. Я на миг приостановила Доброхота — меня охватило странное беспокойство, но я сказала себе: «Глупости. Через неделю вернусь». Мы проскакали через калитку, и она плавно и бесшумно закрылась за нами.

Куда ехать, я не представляла, не догадалась спросить у Чудища, но Доброхот бодро трусил по широкой тропе, будто зная дорогу. По моим воспоминаниям, тропа терялась в нескольких милях от серебряных ворот, однако под копыта коня уже ложились длинные предвечерние тени, а светлая песчаная лента и не думала заканчиваться. Шестое чувство подсказывало, что там, дальше, в густой тени за темными стволами, тропа оборвется, но она упрямо бежала дальше, к следующим зарослям. Доброхот скакал без устали. Я понимала, что нам еще долго ехать и надо бы поберечь силы, но стоило мне отпустить вожжи, как он срывался в галоп. В светлой гриве, взлетающей и опадающей, как волна, сверкало солнце, и тропа серебрилась, разматываясь на глазах.

Потом мы все-таки устроили привал, я отпустила подпругу, накормила Доброхота хлебом и дольками апельсина, но нам обоим не терпелось отправиться дальше. Я пыталась заставить его идти шагом, но вскоре поняла, что он тратит больше сил на то, чтобы себя сдерживать, и пустила его вольным галопом.