Красавица и генералы

И Виктор увидел, что Нина заметалась, не понимает, что после отказа Рылова надеяться не на что. И еще ему было обидно, что она так заволновалась после того, как он хотел поцеловать ей руку. Конечно, они чужие, их ничего не связывает. Но ведь он единственный в эту минуту, кто не бросает ее, и он должен ее поддерживать, несмотря на ее срывы.

Керосиновая лампа ярко светила в малом пространстве вокруг Нины и ребенка, на стене слева лежала тень женской головы, справа - детской. Отблескивала застекленная картина, изображение какой-то сладкой итальянской мадонны. И офицерский сюртук с красным воротником, вырванный из времен императора Николая I, перекликался с ней, как будто создатель хотел светом, отблесками и тенями показать всю краткость настоящего времени.

Виктор сказал, что хочет быть рядом с ней и что у него нет в мыслях воспользоваться нынешним ее трудным положением.

Она наклонила голову, блеснула заколка в волосах, и тень на стене тоже наклонилась. Потом Нина посмотрела на него и позволила подойти ближе. Он подошел. Ее взгляд говорил, что она не верит ему, но прощает.

- Дай руку, - сказала Нина.

Она сжала его пальцы в горячей крепкой ладони и словно навсегда сделала его слугой.

- Я боюсь, - услышал он. - Ты один возле меня... Ты меня любишь?

Виктор молча кивнул. Он понимал, что она говорит не о любви.

Ребенок приподнялся, пересел ближе к Нине и прижался к ней.

- Я тоже один, - вздохнул он.

Нина протянула руку Виктору, и, когда он нагнулся, взяла его за шею и поцеловала в лоб.

Это был не тот поцелуй, которого Виктор ждал, но так-привязывало еще ближе. Он ощутил, будто Нина сейчас взяла его душу.

Оба молчали. Затем она повернулась к сыну, внутренне отодвигаясь от Виктора, потому что они не могли долго находиться душа к душе.

Мальчик захотел на двор, и отблеск вечного, который видел Виктор, угас.

Возвратился командир, весело сказал, что овечек зарезали, чик - и готово! От него пахло хлевом, к сапогам прилипла солома.

Нина повела мальчика.

- Куда они? - спросил командир.

Виктор объяснил.

- Природа, - сказал командир. - А мы режем ваших овец, вы нас терпите, ждете калединских казаков... Помню, в шестнадцатом году под Луцкам вхожу в халупу, требую сена. Хозяйка тупо смотрит, молчит. Я - громче. Она молчит. Пришлось поднять нагайку и крикнуть: "Да ты оглохла!" Баба тяжело вздохнула и молча легла на постель... На фронте, могу вам открыть глаза, у солдат к немцам ненависти не было, а сейчас к своим - ненависть. Народ выломился из колеи. Нет над ним никого, ни земной, ни небесной власти.

- Я тоже народ знаю, - вымолвил Виктор. - У нас на руднике комитет самоуправление ввел, и не было никакой ненависти, все работали. Ненависть у босяков, кто работать не хочет, кого сбивают с толку призывами разрушить Россию... Вот вы как будто сочувствуете хозяйке дома, а пришли разрушать налаженное. Вы даже сапог не обтерли, солому несете в дом... Вам можно. Сила за вами. Чего беречь, думаете вы, все равно это будет разграблено.

Командир сел на диван, положил ногу на ногу и сказал с сожалением:

- А ведь вас могут расстрелять. Так ничего и не поймете. Говорите: народ! Ваши рудничные - еще не весь народ... А народ - это те, кто через муки прошел. Раньше все спорили про народ и интеллигенцию. Мы образованные, он - диким, хороший, вечный, как земля. А пришла война, услышал я от одного солдата правду. Хотите расскажу?

- Что за правда? - спросил Виктор.

- А то, что коль он вечный, то и думать должен не про себя и не так быстро, как мы, кто знает, что человек смертен. А он говорит: "Нет во мне ни страху, ни радости. Будто мертвый я. Будто вокруг травка, солнце, а у меня душа словно в могиле, оторвало меня от людей, от всего отшибло. И не надо мне больше ни жены, ни детей, ни дому, - вроде как и слов таких я не помню. Ни смерти не жду, ни боя не боюсь..." А вот главное: "Обмокла душа кровью. И допреж разные думки думались, да знал я, что ввек на такое не пойду. А теперь - нет во мне добра к людям". Услышал я эти слова и понял, что война переделала народ. Скифская Русь приказала долго жить. А взамен - шиш... Ему большевики хорошо втолковали, что надо разбить гнилую матушку Расею, вложили в него новую душу.

Командир, блеснув пенсне, остро взглянул на Виктора, явно ожидая возражения.

- Не понимаю! - сказал Виктор. - Кому радость, что Россия погибнет?

- И пусть погибает, - ответил командир. - Она не успела за прогрессом. Будет что-то новое, светлое. Предупреждаю - не стойте на пути нового.

- Меня и казаки хотели расстрелять, - сказал Виктор.

- Зачем? - удивился командир. - Вы всей душой за старое! Ваш идеал помещичье-капиталистическая отчизна.

- А ваш - российское пожарище? - насмешливо ответил Виктор. Бескультурная, хамская, пьяная, завистливая! Что ж, она вас накормит! А помещичье-капиталистическая - это Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский... она сгорит.

- Нет, Пушкина и Гоголя мы вам не отдаем! - сказал командир. - Но мы все помним... Пушкина убили, Лермонтова убили. Гоголь помешался, Достоевского чуть не расстреляли...