Красная Армия

Заградительный огонь вражеской артиллерии усилился, как будто противник почувствовал прогресс с форсированием канала. Взрывы и дым затрудняли обзор. Но Ткаченко увидел колонну боевых машин пехоты, приготовившуюся к плаванию. Они вышли с замаскированных позиций в нескольких сотнях метров от берега и начали формировать строй.

Ткаченко оставил стереотрубу. Пришло время идти вперед. Он махнул рукой командиру понтонно-мостового батальона.

— Время. Двигаемся к воде.

Двое офицеров инженерных войск начали пробираться по грязи мимо позиций обеспечивающих безопасность переправы войск, ощетинившихся пулеметами и переносными зенитно-ракетными комплексами. Ткаченко начал осторожно забираться в командную машину батальона.

— Товарищ полковник?

Ткаченко посмотрел на молодого красивого эстонца. Понятно. Молодое поколение. Ткаченко знал, что был слишком стар для этого. Ему было место в академии, где он мог каждую ночь спасть в мягкой и теплой кровати, и где от него никто бы не потребовал никакого реального риска.

— Я пойду с вами, — сказал Ткаченко молодому человеку. — Позволите старику немного размяться, я думаю?

Молодой офицер смутился. Ткаченко продолжал грузно забираться в тесный бронетранспортер. Конечно, командиру батальона не слишком понравилось то, что начальник инженерной службы армии будет смотреть ему через плечо. Но как-нибудь потерпит, подумал Ткаченко. Он не хотел пропустить возможность форсировать канал. Всю свою службу он ждал возможности использовать свои навыки для решения по-настоящему сложной задачи. Ткаченко считал своим долгом быть с ними всеми, когда начнется спуск паромов и наведение понтонных мостов.

Комбат-эстонец захлопнул за ним крышку люка и надел шлемофон. Ткаченко, расположившись на сиденье напротив места радиста, постарался расслабиться настолько, насколько это было возможно в тесном бронетранспортере. Теперь задачей молодого человека было доставить их к переправе. Ткаченко понимал, что сейчас ничего не мог для них сделать, не мог защитить от невезения или отразить вражеский снаряд. Смирившись с этим, он просто сидел и ждал.

Однажды, подумал он, он уже имел шанс применить свои знания в реальном бою. Он был направлен в качестве военного советника в Анголу. Это назначение принесло ему величайшее разочарование в его жизни. Он терпеть не мог ангольцев. Он считал их жадными недочеловеками. Грязными. Бесчеловечными друг к другу. А кубинцы, вполне сознательно выбравшие путь вырождения, были еще хуже. Никто из них даже не выказал надлежащего уважения к Советскому Союзу и советским офицерам. Там правили бал слова, бессмысленные обещания и ложь. Он провел большую часть командировки за распитием западного спиртного, строя казармы, мосты и дома, чтобы дать развивающемуся миру будущее. Он даже с готовностью пошел в бой, когда ситуация на юге обострилась до такой степени, что потребовалось советское вмешательство, чтобы стабилизировать линию фронта. Но только как можно было называть те ничего не стоящие луга и смертельно опасные джунгли фронтом? Это было место, где сброд, состоявший из вчерашних дикарей, нацепивших какое-то подобие формы, убивал друг друга самыми изощренными способами и радостно пытал пленных, словно дети, мучавшие мелких животных, чтобы услышать их крики. Это были даже не допросы. Они просто сдирали с людей кожу заживо. Или медленно резали на части. Не было никакого способа оградить от насилия женщин. Все они были контрреволюционерами. Слово «Африка» Ткаченко воспринимал с тем же отвращением, с каким другой человек воспринимал слово «сифилис». Это была сплошная яма болезней, скверной воды, ядовитых тварей, абсолютно чуждая для всего русского.

Ткаченко усмехнулся нахлынувшим воспоминаниям. Облаченный в шлемофон и пристально глядящий в смотровой прибор молодой офицер не обращал внимания на старого полковника за спиной. Ткаченко вспомнил о том, как представлял себе тропические города в лунном свете, аборигенок, которые были как-то по-особенному чисты и преданны благородному делу… Его иллюзии после прибытия в Анголу не продержались и неделю. Они вряд ли продержались одни сутки.