Красная королева

– Слишком поздно! – пробормотала Екатерина, как и тогда, но приятное довольство уже улетело от нее, мороз пробирал ее до мозга костей, дрожь сводила члены; ей казалось, что пол уплывал из-под ее ног, что вся окружавшая ее роскошь должна вот-вот рассеяться как сонная греза и ей снова придется ступать дрожащей ногой по болотам и взывать изо всех сил:

– Бабушка Гуг, где мой ребенок?

Ее ребенок!.. Материнская любовь никогда не отказывается от своего ребенка; пусть она и заглохнет на время, пусть сердце как будто и не чувствует ее лишения, но она никогда не пропадает совсем и в любой момент может вспыхнуть и разгореться ярким пожаром. Это та красная нить, которая связывает настоящее с прошлым и будущим, которая тянется от отца к внуку и образует племена и роды.

Чего бы только не дала теперь Кэт Гертфорд, чтобы иметь возможность посмотреть и обнять своего ребенка! Ей казалось, что она словно совершила преступление против самой себя в тот день, когда отказалась от своего ребенка – преступление против собственной плоти, которая умеет отомстить, как никто.

Где же мальчик? Быть может, он умер от голода, пока она утопала в роскоши, или, может быть, замерз, пока она нежилась на мягком шелку; быть может, его пытали и сожгли, как ведьмино отродье, в то время как она отдавалась тому самому лорду, который дал это кровавое приказание?

Через преданных ей лиц Кэт навела справки, населено ли еще развалившееся аббатство близ Эдинбурга, не слышно ли чего-нибудь о колдунье и ее ребенке. Ей принесли большое описание громадного процесса колдуний, с рассказом о том, как многих ведьм выставляли к папистскому столбу, а потом воздвигли большой костер, на котором и сожгли их всех во славу Божию. Среди многих незнакомых ей имен Екатерина нашла также и Гуг, черноволосую женщину, которая была в особенности одержима и мучима дьяволом. Ее пришлось три раза сечь розгами, пока она призналась.

Кэт стало страшно; она вспомнила о том времени, когда и ее тоже секли и привязывали к папистскому столбу, ей казалось, что она слышит вопли несчастных, видит, как пылает пламя костров, смыкаясь над обугленными телами, слышит иронические насмешки и восторги толпы, прерываемые жалобными стонами, детскими жалобными стонами, стонами ребенка, ее ребенка, которого лишила единственного существа, способного сжалиться над ним.

Кэт вскочила с кушетки. Изо всех углов на нее смотрели дьявольские рожи, словно из-под обоев вдруг выступили привидения, склонившиеся к ее ложу. В ужасе, затравленная укорами совести, она дико озиралась кругом, и под слоем румян и белил ее лицо просвечивало сероватой бледностью.

II

Прошло несколько мгновений, и Екатерина позвонила горничной. Когда та вошла, она сказала:

– Прикажите заложить экипаж, я должна выехать. Принесите свеч, пусть будет светло! Пошлите за лордом Джоржем!.. Я хочу смеха и шуток. К вечеру пригласите Шекспира с его труппой; пусть все утонут здесь в шампанском и пусть их восторги наполнят весь дом!

– Миледи, – испуганно прошептала камеристка, – там пришел какой-то человек, который хочет во что бы то ни стало переговорить с вами. Мы сказали ему, что вы сегодня не принимаете и ушли к себе в будуар, но он просил позволения подождать, пока миледи не соберется выехать из дома. Он только просил, чтобы вы увидались с ним, и тогда, по его словам, вы уже найдете время принять его.

Кэт удивленно взглянула на камеристку, словно желая прочесть на ее лице, друг ли или враг этот незнакомец. Был ли то любовник, который долгое время пренебрегал ею, а теперь хочет приготовить ей приятный сюрприз, человек, с которым она может смеяться и шутить и прогнать мрачных призраков с души, или это был враг, быть может, сам Бэклей или его посланный, человек, узнающий в гордой графине Гертфорд ту самую женщину, которую в Эдинбурге приковали к позорному столбу за колдовство и распутство? Каждый незнакомый человек пробуждал в душе Екатерины подобные муки совести, вечно дрожавшей и боявшейся, что прошлое еще отомстит за себя.

– Кто этот человек? Каков он собою? Сказал ли он, как его зовут? Я никого не принимаю, если мне не назовут сначала имени! – сказала Кэт, и ее голос дрожал от страха.

– Миледи, он не захотел назвать свое имя, но уверяет, что знает вас лучше, чем все английские лорды. Это кавалер; он одет во французское платье, но говорит по-английски с шотландским акцентом и с виду так мрачен и серьезен, словно Черные Дугласы шотландских болот и лугов.

При слове «шотландец» у Кэт задрожало все ее тело, а совесть ее мучительно волновалась; теперь же ее лицо побледнело как мел и колени подогнулись.

Как это камеристка могла увидеть в мрачном посетителе Дугласа? Ведь один из них был отцом ее ребенка. Неужели это он и явился, чтобы потребовать отчета в том, где этот ребенок? Неужели Бэклей додумался до такой жестокой мести, что обвинил похитительницу его имени и достояния в детоубийстве? Что же сказать ей, если Дуглас спросит: «Кэт, где мой ребенок?»